Сборник - Фантастика 2000

Он почувствовал, как его подняли и понесли. Он услышал чей-то крик: “Вы хоть понимаете, что вы натворили?!” И спокойный ответ: “Да. Я убил Джона Леннона”.

Кто-то пальцем приподнял ему веко, и василиск увидел небритое лицо врача, затем веко захлопнулось. Он блокировал болевые ощущения: электрические удары реанимационного прибора были невыносимы.

Минут через пятнадцать он услышал: “Все. Воскрешать я не умею”. И почувствовал запах табачного дыма.

Несколько мгновений два сгустка биоэнергии вместе неслись вверх по широкому темному тоннелю к ослепительному вечному свету в конце. Но вот у одного из них достало силы рвануться в сторону, нематериальная зеркальная пленка лопнула со звонким чмокающим звуком, и василиск, конвульсивно вздрогнув всем своим затекшим телом, издал оглушительный стон. Он открыл глаза и чуть приподнял голову. Тут же тройка гадюк-ехидн, ожидавших своего часа, кинулась к Хозяину и принялась разминать ему туловище и члены.

Василиск презирал гадюк-ехидн за свирепый и трусливый нрав, за мерзкий обычай беременеть через уста, а главное - за похотливость и стремление к совокуплению с самым гнусным из живых существ - со зловредной морской муреной. Но никто другой не умеет делать массаж так, как делают его гадюки-ехидны, ведь они одни, будучи змеями, имеют в то же время гибкие и сильные конечности.

Придя в себя, василиск повторил свой недавний приказ: “Бумагу! Перо! Чернила!” Письмо он закончил так: “Хорошо учись и слушайся маму. Любящий тебя папа. Северный полюс. Станция “Мирная”. 21. 15”.

Да, это, конечно, была удачная идея - внушить сыну мысль, что его отец - полярник. Это многое объясняло. А автором идеи был не он.

Автором была Ирина. Видно, вспомнив о его странном, совсем не современном увлечении покорителями Арктики, она сразу, как только он ушел жить в общежитие, объяснила Витале, что “папа уехал в экспедицию”. Точнее, не сразу, а почти сразу - когда узнала, что он там, в общежитии, не один.

Когда ворвалась в его дни и ночи женщина-стихия, женщина-дождь, женщина-радуга, женщина-гибель. Женщина по имени Майя.

…В первый раз она появилась у меня по поручению Грибова.

Сперва (как она позже рассказывала) она пришла туда, где я жил еще недавно, и Ирина объяснила, как меня теперь можно найти.

Она нашла меня и принялась уговаривать лечь на операцию. Она сказала, что Грибов все хорошенько обдумал, досконально изучил мою историю болезни и уверен в успехе. И ждет только моего согласия. Она не знала, что именно благодаря ей я в курсе действительного положения дел. Ведь она - та самая красивая сестричка, которая уронила мою карточку возле двери кабинета.

Она, конечно, не запомнила меня. А я-то запомнил. Но сейчас обнаружил, что запомнил неправильно. Она не просто “красивая еестричка”, она - богиня. Я слушал и слушал ее, и хотя, не желая быть подопытным кроликом, твердо решил на уговоры ее не поддаваться, а спокойно дожидаться своей участи, больше всего в тот момент я боялся, что она прекратит эти уговоры. И уйдет.

– Отчего же он сам не явился? - Я действительно был слегка уязвлен: Колька Грмбов не посчитал нужным прийти лично.

– Что вы, - изумилась Майя. - Николай Степанович (аи да Гриб!) так занят! Он в день спасает по нескольку жизней. Если он будет ходить за каждым больным… Он просто права такого не имеет.

– Ну я-то, положим, не “каждый”.

– Потому-то он и послал меня, за другим бы вообще бегать не стали. Другие сами приходят и по году в очереди стоят. Вам очень-очень по-вез-ло…

– Чем дольше я разговариваю с вами, тем сильнее убеждаюсь, что мне и вправду повезло. Что я разговариваю с вами. Что вы здесь.

…И она приходила еще дважды. Теперь уже ЯКОБЫ по поручению. А потом - пришла и осталась. И помчались, звеня, цветные стеклянные ночи, цветные стеклянные утра, цветные стеклянные полдни и вечера. Стеклянные, потому что только витражные стекла вызывают то же ощущение радостной ясноcти. И я уже простил судьбе, что жить мне осталось несколько месяцев. Если все они будут такими.

…Больше всего он любил наблюдать за ней в момент пробуждения. Спящая, она была милым безмятежным ребенком с головой, укутанной в светлую пену волос. Он жарил яичницу, заваривал чай и намазывал на хлеб масло. Он ставил перед диваном табурет и превращал его в столик. Он опускался перед ней на колени и осторожно трогал ее волосы, иногда окунаясь в них носом, вдыхая все запахи детского тела и парикмахерской. И вот ресницы вздрагивали, и дитя превращалось в прелестную юную женщину - благодарную и бескорыстную.

Она любила надевать его рубашки, и тогда ее грудь казалась маленькой, а ноги - такими длинными и такими пронзительно стройными, что чай успевал окончательно остыть, а яичница - напрочь засохнуть.

Именно сознание приближающейся тьмы и делало бессмысленными какие-либо угрызения совести, оставляя ему чистый свет.

Говорить они могли о чем угодно, только не о его болезни.

Но мысль о ней всегда жила рядом.

Ему особенно нравилось, когда она снова и снова делилась своими ощущениями и мыслями их первого дня, первого вечера и первой ночи. Ему было интересно узнать, каким неприятным, некрасивым и все-таки притягательным нашла она его. Он не спрашивал ее ни о чем, довольствуясь тем, что она решила рассказать сама. Зато она расспрашивала его много и подробно. И даже не пыталась скрыть, что интерес этот в большой степени - профессиональный. Интерес врача ко всему, что касается больного. Он прощал ей это хотя бы потому, что несколько раз именно ей приходилось возиться с ним во время приступов. Хотя его и подмывало поинтересоваться, не заносит ли она информацию о нем в историю болезни, но он не решался этого сделать, боясь получить утвердительный ответ.

Да, сначала он был даже благодарен своему недугу за свободу и за встречу. Но день ото дня все рельефнее проступала скорбь скорого вынужденного расставания. Раньше оно не страшило его.

Жаль было Витальку, но к мысли, что когда-нибудь самого его не будет, а сын останется, он привык уже давно; ему не жаль было покидать Любимое Дело, потому что работу свою он не любил; ему не жаль было решительно ничего, пока он не узнал Майю.

…Мы сидели возле окна и одновременно курили, пили кофе и играли в ямба, когда Майка вдруг сообщила индифферентным тоном: - Между прочим, я тебя люблю.

– Да сколько же можно! - возмутился я. - Ты мне это уже раз пятьдесят говорила! - (Цифра была реальной, плюс-минус два).

– Я тебя люблю, - повторила Майка, затянувшись, и слезинка упала прямо в кофе.

И я Не выдержал. Я сказал: - Ладно, завтра пойдем к Грибову.

Oнa шмыгнула носом и посмотрела на меня признательно и, как мне показалось, слегка торжествующе.