Джеймс Ганн - Внемлющие небесам

– Возвращусь к тому, чем занимался до того, как Мак назначил меня директором, – стану работать с компьютерами. Хотя Маку перевалило далеко за восемьдесят и официально он числился в отставке, я так и не ощутил себя директором, пока он был жив. И вот всего пару дней назад я внезапно осознал: за все здесь отвечаю я. Я и есть директор Программы.

– Но Мак никогда не вмешивался в дела Программы, об этом и речь не шла, – проговорил Олсен. – После смерти Марии и твоего отъезда в школу он сделался сам не свой, – настолько он изменился. Стал каким-то равнодушным, и все-таки до последних дней ощущал себя составной частью этого огромного механизма прослушивания, лишь потому и не сдавался. А поскольку запущенный механизм не давал сбоев, двигался и он. Вот так, вместе они и шли. После назначения Джона Мак, казалось, вздохнул с облегчением: он перестал во что-либо вмешиваться, почти не разговаривал, за редким исключением, когда его просили помочь.

Уайт улыбнулся.

– Все это так. Но вместе с тем, пока он находился с нами, ни у кого не возникало даже малейшего сомнения, кто здесь настоящий директор. Мак – это Программа, а Программа – это он. И вот теперь Программа должна остаться без Мака.

– Следовательно, как я понял, понадобилось мое имя, – полувопросительно констатировал Макдональд.

– Отчасти да, – признался Уайт. – Как я уже говорил тебе, я никогда не чувствовал себя руководителем. Мне казалось, я занимаю это кресло временно, до прихода настоящего его хозяина… или кого-то, носящего его имя. Имя Макдональда.

Роберт снова огляделся по сторонам, будто представляя себя хозяином этого кабинета.

– Если это попытка уговорить меня, – произнес он, – то, должен заметить, что аргументы твои звучат неубедительно.

– За нашими антикриптографическими занятиями мы позабыли, как это можно – говорить одно, а думать – другое. К тому же везде здесь незримо присутствует нечто, постоянно вопрошающее: «А как бы поступил в этом случае Мак?» И мы знаем одно: он всегда оставался бы искренним и безупречно честным. Разумеется, я справлялся, чем ты занимался после своего отъезда. Мне многое о тебе известно. Ты лингвист. Одно время специализировался в китайском, японском, много путешествовал в период учебы и после окончания университета…

– Следовало же как-то распорядиться собственными каникулами, – заметил Макдональд.

– Твой отец тоже изучал языки, – вмешался Олсен.

– Вот как? – проговорил Макдональд. – Но я-то занимался ими, поскольку сам того пожелал.

– А потом ты занялся компьютерным программированием, – сказал Уайт. – А твой отец – электротехникой.

– Я вышел на это, когда работал над машинным переводом.

– И внес в искусство программирования кое-что оригинальное, – заявил Уайт. – Разве ты еще не понял, Бобби, ведь все эти годы ты шел к Программе, готовился занять это кресло.

– Возможно, вы с Маком и не понимали друг Друга, – проговорил Олсен. – Но тем не менее, вы очень похожи. Ты просто шел по его следам, Бобби, сам того не ведая.

Макдональд покачал головой.

– Лишний повод заняться чем-либо другим, коль мне уже все известно. Я не желаю становиться таким, как мой отец.

«Никто не может стать таким, как другой», – подумал он.

– Двадцать лет… Не слишком ли долго ты носишь обиду в сердце? – проговорил Уайт.

Макдональд тяжело вздохнул, чувствуя, как подступает знакомое ощущение скуки и нетерпения, когда ему и всем остальным становится ясно – разговор окончен, но никто не знает, как поделикатнее его завершить.

– Что ж, у каждого свой крест.

– Ты нужен нам, Бобби, – сказал Уайт. – Нам и мне – тоже.

«Ну вот и дошли до личных просьб».

– Если Программа каким-то образом и нуждается во мне, то наверняка это не моя индивидуальность. Вам нужно лишь отцовское имя. И, стоит мне только согласиться, как я окажусь, подобно ему, погребенным здесь навсегда. Она поглотит меня, как сделала это с отцом, использовав его полностью, без остатка, не оставив ему ни сил, ни желаний на что-либо другое.

На лице Уайта отразилось сочувствие.

– Я понимаю тебя, Бобби. Но здесь ты ошибаешься, поверь мне. Не Программа заживо схоронила твоего отца, – скорее, это он вобрал в себя ее всю. Программа – это Мак, он выступал ее движущей силой. Все эти радиотелескопы при нем жили своей жизнью, всегда оставаясь чуткими его ушами; так же и этот компьютер – не проста машина, а мозг Макдональда – мыслящий, все запоминающий, анализирующий. Да и все мы являлись, по сути, лишь различного рода воплощениями Мака, совокупности его таланта и замыслов. Своеобразный резерв времени для твоего отца…

– Твои слова рисуют ситуацию еще в худшем свете, – сказал Роберт. – Именно этого, как ты не поймешь, я и пытался избежать всю свою жизнь, – уйти от этой вездесущности, от всего этого отцовского доброжелательства…

– Все мы стараемся быть честными по отношению к себе, – заметил Уайт.

– Существует нечто, – сказал Олсен, отрываясь от стола, – нечто, большее, нежели простые человеческие чувства и эмоции, – столь же важное, как, скажем, религия или все, предпринимаемое во благо людей, всего рода человеческого. Если тебе посчастливится отыскать подобное, стать его частью и добиться его воплощения в жизнь, – вот тогда ты и почувствуешь настоящую удовлетворенность. Все остальное – не в счет.

Макдональд обвел взглядом стены, и они показались ему стенами тюремной камеры.

– Не нужно уговаривать меня провести здесь часть своей жизни – оставшиеся, надеюсь, лет сорок. Что угодно, но только не этот кабинет. Нет у меня ни директорских способностей, ни надлежащей квалификации; и главное – я не хочу становиться частицей этого всего и всю жизнь провести среди машин, так и не открыв ничего нового. Умру ведь я прежде, чем придет отзыв с Капеллы. И это – жизнь? Какую цель может преследовать такая жизнь? Какое удовлетворение?

Уайт взглянул на Олсена, словно приглашая его подивиться вместе с ним – как этот человек не хочет понять их преданности, самого смысла их жизни. Как достучаться к нему?

– Может, покажем Бобби то самое место? А потом – что ж – пусть уходит.

Для мальчишки Программа являла собой средоточие тайн и волшебства. Там бывало интересно днем, а ночью же – просто великолепно. Бобби обожал ездить туда, когда в виде исключения ему разрешалось поздно ложиться спать. Сперва ему открывалась железная долина, сияющая в лунном свете, – место, куда забирались эльфы, натирать здесь все до зеркального блеска и ловить звездную пыль. Они собирали ее в бутылочки, и уж затем использовали в своих колдовских целях.

За долиной находилось Ухо – огромное и похожее на чашку. Ухо высоко возвышалось на подставке, – не иначе сама Земля держала в руках эту громадную чашку, пытаясь выведать у Вселенной все ее секреты, – те самые тайны, знать которые так необходимо мальчишкам для исполнения их желаний и замыслов.