Тээт Каллас - Звенит, поет

По шоссе мчались люди с поджатыми губами.

И даже собака, сидевшая рядом со своим хозяином на переднем сиденье синей «Волги», ехала с поджатыми губами.

Разумеется, я догадывался, что, очевидно, дело во мне самом, что-то у меня не так. Ведь невозможно же допустить, что все люди одновременно пришли к твердой мысли стать владельцами машин, обладающими каменными сердцами и поджатыми губами.

Примерно через три четверти часа я до такой степени освирепел, что, заметив очередную светло-серую «Волгу», в отчаянии выбежал на середину шоссе. Хотя еще издали, несмотря на неважное зрение, сквозь накрапьвающий дождь, сквозь мелькание «дворников», утюжащих ветровое стекло, углядел несколько пар поджатых губ. «Волга» нерешительно вильнула к левой обочине, потом притормозила и остановилась возле меня. Водитель высунул голову в окошко:

— Что случилось?

Я вцепился в край мокрого капота:

— Куда вы едете?

— В Таллин.

— Ради бога возьмите меня с собой. Я очень спешу, честное слово.

Неуверенный взгляд, обмен вопросами и ответами внутри автомобиля, затем:

— Ладно, садитесь.

Только тут я разглядел, что «Волга» довольно плотно набита. Нее же я кое-как примостился на заднем сиденье, возле пожилой женщины и двух мальчуганов, запихнул куда-то свою сумку, — я еще не успел поверить своему счастью, а «Волга» уже катила дальше.

Вскоре мы миновали Пярну и уже немного познакомились друг с другом. Это была молодая трудовая семья: муж — токарь одного из таллинских заводов, жена — закройщица швейного комбината, пожилая женщина рядом со мной оказалась матерью закройщицы и тещей токаря, мальчуганы — учениками первого и второго класса. У молодой трудовой семьи, навещавшей родителей токаря, послезавтра кончался отпуск.

А мой отпуск кончается на следующей неделе, — сказал я, и вскоре мы нашли общий язык.

— Дядя, — поинтересовался один из мальчуганов, — а почему у вас глаз такой?

— Я взглянул в зеркальце над головой токаря — под левым глазом у меня красовался синяк. Многое стало мне понятно, в частности то, почему никто не хотел остановить машину.

Токарь, которого звали Калев, понимающе усмехнулся:

— Бывает.

Он включил радио, из приемника полилась спокойная ритмичная музыка.

Закройщица — ее звали Вальве — обернувшись, бросила на меня иронический, но отнюдь не осуждающий взгляд.

За окнами шел мелкий дождь, а здесь было уютно, тепло, сухо, было ощущение безопасности. Я так отогрелся, что решил все рассказать этим славным людям, да и не мог я больше молчать, я был переполнен до краев. Но так как, честно говоря, я не слишком много помнил, так как я впервые в жизни пребывал в состоянии похмелья, рассказ мой вышел отрывочным, рыхлым, сбивчивым; кроме того, я с изумлением заметил, что стараюсь создать у слушателей благоприятное мнение о себе, предстать перед ними этаким удальцом, может быть, даже бесшабашно-богемным удальцом. Мне было известно из жизненного опыта, что к людям, производящим богемное впечатление, обычно относятся с симпатией, даже если они находятся в наипошлейшем похмелье и под глазом у них здоровенный фингал.

— Все началось с того, — сказал я, — что поехал я в Поркуни…

Я рассказывал, меня слушали.

Рассказывал, как приехал Корелли, и Оскар, и Сассияан. Почему-то Фатьму, раньше чем успел сообразить, что боговорить дальше, назвал своей женой.

— Знаете, она на редкость самостоятельная молодая особа. Я знал только, что она днем раньше отправилась в турне, больше она ничего не удосужилась мне сообщить, и, встретившись в Поркуни, мы оба были приятно удивлены, скажите на милость, какие приятные люди, не пофлиртовать ли нам…

— Как зовут вашу супругу? — спросила Вальве.

— Это неважно, — отпарировал я с улыбкой и продолжал заливать. Ничего не поделаешь, раз начал, приходится дуть дальше в том же духе. Да и заливал ли я? Это была лебединая песня, завершающая мою грустную, правдивую и непритязательную историю, это был один из возможных вариантов того, что вполне свободно могло бы произойти со мной при чуть по-другому сложившихся обстоятельствах, это было так же возможно и реально, как женитьба всех мужчин на героинях первых романов, на тех девушках, которых мы провожали домой со школьных вечеров, едва касаясь их локтя одеревеневшими пальцами, которым мы, топчась возле подъезда, болтали с идиотским выражением лица и трепещущим сердцем милые глупости и которых много лет спустя мы вдруг видим в необъяснимо волнующих, страстных снах… Да и намного ли я умнее ученика со школьного вечера во всей этой истории с Фатьмой? Ко всему прочему, как уже известно внимательному читателю, я далеко не все помнил, ибо ведь — это я знал и это слышал еще один человек — я произнес контрслова , так что вместо пробелов мне приходилось подкидывать что-нибудь совсем новенькое. Но где и с кем я ввязался в драку, драку, драку — я иронически подчеркнул это слово, подражая Куно Корелли, — хоть убей, я не помнил. Надо полагать, синяк под глазом пришелся не по вкусу моей прелестной даме, наверное так, иначе она не бросила бы меня за здорово живешь. Сладко было заливать — горько было заливать. В дороге люди любят рассказывать о себе всякие истории.

«Волга» мощно жала к столице, это была хорошая, сильная машина, мы уже пронеслись через Пярну-Яагупи, мои милые хозяева слушали, смеялись, а я — я неожиданно для самого себя обнаружил, что жизнь не так уж плоха, всё пустяки, удары судьбы для того и обрушиваются на нас, чтобы мы отражали их, да здравствуют остепененные богемистые парни;

Да, в дороге всегда рассказывают друг другу всякие истории.

Удивительно, до чего я вдруг разошелся и разговорился.

Шоссе исчезало под колесами.

Было около пяти, когда я вдруг произнес странную фразу:

— Да, в самом деле, пора бы уже людям кое-что знать о нас, волшебниках.

— Что вы сказали? — улыбнулась закройщица Вальве, обернувшись ко мне.

Я прислушался к своим словам.

Мне была совершенно чужда эта фраза.

Нет, не совершенно.

С этой фразой у меня что-то… связано…

Я напрягал свою память, напрягал свою гудящую голову.

— Честное слово, — продолжал я уверять. — Я ездил в Поркуми. Вы что, не верите мне?

— Милый мой, — засмеялась Вальве, — скажите лучше, где вы живете?

— На улице Ломоносова, — ответил я.

Калев, нам надо прямым ходом доставить этого подгулявшего биолога домой. И он должен дать нам слово, что сейчас же ляжет спать.

— Будет сделано, — отвечал Калев. И мне: — Ничего не поделаешь, приказ есть приказ. Вы меня понимаете?

— Вполне понимаю, — ответил я.

Я судорожно пытался что-то вспомнить.

Взял свою сумку и стал шуровать в ней. Нашел рваную районную газету, попытался сложить куски, протянул один обрывок Вальве: «… молодого учен… Кааро Неэ… о последней… спедиции…»