Стивен Барнс - Плоть и серебро

Вот так. Мастерство… можно определить… как полное владение… материалами… оформленное как… видение. — Хитрый взгляд с гоблинского лица. — Вот, к примеру… ваша старая любовь… Элла Прайм.

Упоминание Эллы вызвало приступ тупой боли в окружающей сердце рубцовой ткани. Марши знал, что не должен удивляться, что Кулак о ней знает. Хитрый паразит снова и снова доказывал, что вся жизнь Марши для него — открытая книга. Имя Эллы должно было пустить первую кровь в этой новой схватке фехтовальщиков.

— Хорошо, к примеру, — согласился он безразлично. К его удивлению, когда он попытался вспомнить лицо Эллы, явилась Ангел, и боль стала резче, свежее и глубже.

Если Кулак и был разочарован неудачей своего гамбита, он этого никак не показал.

— Она скульптор. Избранный ею… материал — глина. Глина — основа… неоформленная земля… неоформленный человек… если верить… басням о боге. Глина — ничто… пока ее рука… не преобразует ее. Я тоже… в своем роде… скульптор. Люди и жизни… ситуации… — вот моя глина.

— Люди совершенно не похожи на глину.

Кустистые брови Кулака поднялись дугой:

— Вы так думаете? — Тень пожатия плеч. — Может быть… вы правы. Люди… обычнее. Они… пластичнее. Глину надо… найти и добыть. Она не ищет… руки скульптора. Людское стадо… молит… о лепке. Внешние влияния… как пальцы… впечатываются в форму… жизни людей. Они охотно… становятся рабами… зарплаты… имущества… моды или идеологии… чужого мнения… или религии. Они не уклоняются, они… ищут руку, которая… слепит их в армии… движения… толпы… в любую форму, которую… художник выберет. Это материал… без сопротивления.

Кулак замолчал, тяжело ловя ртом воздух после своей речи. Поднял костистую руку, показывая, что он еще не кончил. Глаза его горели лихорадочным блеском, и обычная ирония тона сменилась чем-то похожим на страстность.

— А художник… он должен творить… иначе огонь изнутри… его сожжет. Он должен… создавать работу… по своему пониманию… красоты. Никакие мерки… не важны… кроме его собственных. Ни один критик… не может… судить о нем… правильно.

Он уронил руку, приглашая к отповеди.

Марши не мог оспаривать утверждение, что люди позволяют формировать свою жизнь самым различным внешним силам, из которых очень малое число того достойно. Достаточно было вспомнить его собственную жизнь, чтобы подтвердить эту горькую истину. Но «искусство» Кулака он видел своими глазами.

— Вы — эгопатическое чудовище, — ответил он напрямик. — Ваше так называемое искусство — это всего лишь рассчитанное и бессовестное насилие. Ни Гитлер не был художником, ни ван Хиамс. — Он тряхнул головой. — Вам не оправдать свои преступления, называя их искусством. Про вас много что можно сказать, и при этом почти ничего хорошего. Но я бы никогда не сказал, что у вас есть слабость к рационализации или самообману.

Кулак только улыбнулся:

— Может быть… суть человека… «само» в этом… сложном слове — сама есть обман. Но я отвлекся. Вы от меня… многому научились. Я оставил свою… метку… на вас… Но не удивляюсь, что… вы не способны воспринять… мою эстетику. Мало кто… может. Но есть одна вещь… которую вы… воспринять можете. Человек либо скульптор… либо глина. Середины нет. Либо лепить… и командовать… либо быть глиной… в чужих руках.

Глаза Кулака прищурились, стали острыми, как отравленный клинок, впиваясь в глаза Марши и пригвождая его к месту.

— И это все… что есть жизнь. Используй… или тебя используют. Борись или… сдавайся. Если вы не хотите… больше быть глиной… оглядывайтесь вокруг. Ищите средства. Ловите момент. Если найдете способ… формировать… будь то инструмент… или оружие под рукой… используйте его.

Марши вздрогнул, будто его обдало дыханием абсолютного нуля. Вот оно: Если есть оружие под рукой — используй его . Яснее уже не скажешь ведь?

Оружие, о котором говорил Кулак, был, несомненно, он сам. Все до этой секунды было лишь предисловием, ведущим к этому пункту. Подъем на высокую гору, откуда открывался далекий и широкий вид — соблазн.

Да, соблазн был. Марши хотелось бы заставить чиновников Медуправления заплатить за то, что они с «ним сделали. Это жгучее желание горело внутри, и даже сильнее соблазняло, чем алкоголь. Чем больше он думал о том, что они сделали, тем сильнее тянуло его мысли к наказанию и мести.

И теперь ему предлагали ключи от машины мести. Да, Кулак был оружием, как какой-то невозможный компьютер апокалипсиса: скажи ему, что ты хочешь разрушить, и он укажет тебе способ превратить это в дымящиеся руины. Марши ни капли не сомневался, что хотя старый мерзавец уже больше мертв, чем жив, он более чем адекватен для такой задачи.

А мне сменить имя на «доктор Фауст»? Он вспомнил, как спросил об этом, не зная, насколько он близок к истине.

Здесь зарыта собака. Как бы ни был тщательно оформлен договор, не может не быть скрытой цены. Это будет как открыть ящик Пандоры. Нельзя знать, какое зло оттуда вылезет, и уж обратно его никак не загнать.

— Все это очень интересно, — сказал он с деланным безразличием, звучащим весьма и весьма фальшиво. — Но сейчас мне нужна информация, а не философия, и вы мне ее задолжали.

Кулак глядел на него, ища подтверждение, что Марши испытал соблазн, умными холодными пальцами нащупывая любую трещину в его фасаде.

Марши поджал губы:

— Настало время долгого сна?

Кулак испустил вздох — то ли облегчения, то ли раздражения, и голова его перекатилась набок.

— Отлично. Что вы хотите… знать?

— Насчет Фонда Рук Помогающих.

Кулак прищурил на него желтый глаз, и кожистые губы скривились в мрачной усмешке.

— Это не будет… вам приятно… и жизнь тоже… не облегчит.

Наверное, нет.

— Рассказывайте.

— Это… троянский конь.

У Марши упало сердце.

— Объясните, — потребовал он, готовясь услышать худшее.

Кулак объяснил, выразив даже некоторое восхищение дьявольской хитростью плана. Нетрудно было понять, что старый негодяй ничего не утаил. Очевидно, он считал, что Марши, когда узнает, насколько отчаянная сложилась ситуация, будет еще более склонен заплатить все еще не названную цену.

Как только Кулак договорил, Марши побежал к пульту связи сообщать Джону плохие новости.

Джон выслушал Марши, и его своеобычная жизнерадостность померкла. Худое коричневое лицо казалось старым и усталым, обвисшим, как парус, когда падает ветер. Костлявые плечи согнулись внутрь под рубашкой с открытым воротом, тощие руки упали на подлокотники кресла.

Марши подумал, что все они старые: Джон, Сал, он сам и Мила. Старые, вытащенные из своих глубин и брошенные в кишащее акулами море перемен, и они пытаются бороться с безжалостными течениями и держать ноги подальше от зубов, давно уже лишившиеся той энергии молодости, которая могла бы дать шанс доплыть до берега.