Ольга Чигиринская - Мятежный дом

- Это тебе за художественную натуру, - сказал он. – А то, – он кивнул на отекающую руку Ройе, - за тайсёгуна.

- Хотя по логике вещей надо бы наоборот, - вставила Карин. – Покажи руку.

Ройе поднял предплечье и пошевелил пальцами.

- Перелома нет, - сказал он. – Северин, а кого ты будешь бить в столице?

- Никого, - огрызнулся Огата.

- Ты в самом деле плохо о нем думаешь, - Карин улыбнулась мужу. – Он сможет, потому что любит меня. Потому что если я смогла выдушить из себя эту вашу несчастную Клятву, пусть даже солгав при этом – то, конечно же, он сможет подтвердить, что остался ей верен.

- О, боги, - вырвалось у Ройе. – Ну, ты-то зачем этим бравируешь?

- Я? – Карин хохотнула. – Макс, у меня и в мыслях не было этим бравировать. Но подумай сам, что я чувствовала, когда люди, смешавшие меня с дерьмом, требовали от меня клятвы в том, что я-де не стану при обсуждении наших общих дел взывать к Господу. А все наши общие дела состояли в том, что они заставили меня развестись с мужем, отобрали у меня сына, а меня сунули в бордель. Неужели они почувствовали бы себя хоть в какой-то мере неловко, если бы я ссылалась на Господа и Его заповеди?

- Женщинам твоей веры ссылки на Господа мало помогали, когда сильные мира сего проделывали с ними то же самое. Вы же чтите Жанну, почему ее история вас ничему не учит? Ладно, вам хочется верить, что ее действительно сожгли – это ваше дело; но сколько поколений должно смениться, чтобы до вас наконец-то дошло, что ссылки на веру в общих делах только добавляют лжи и лицемерия?

- Кому добавляют? Судьям? Пожалуй. Но, Макс, ты понятия не имеешь, о чем говоришь, если речь идет о жертве лицемерия. Пусть Жанну убили – но не сломали. Вы же начинаете с того, что ломаете. Вы отнимаете у человека последнее, за что он еще может держаться – веру в то, что он прав; веру в то, что за справедливое дело нужно стоять до конца, даже если в обозримом пространстве-времени ничего похожего на справедливость не наблюдается. Вам мало вышибить из-под висельника табуретку – нужно, чтобы он соскочил сам, и с улыбкой. И вы еще хотите, чтобы эта улыбка была искренней? – Карин снова засмеялась. - Я солгала вашим комитетским, что не буду в общественной жизни руководствоваться своей верой и ссылаться на нее – потому что мне позарез нужно было гражданство; мне нужно было выжить и хотя бы попытаться вернуть свое, то единственное, что было моим по праву – любовь и уважение своего ребенка. И ты, Макс, лучше благодари то, во что веришь, за то, что это была ложь; за то, что вот здесь я осталась христианкой, - Карин положила руку на грудь. – Потому что в ином случае проскрипционные списки, которые мы составляем, были бы намного, намного длиннее.

Северин подошел к ней и обнял, погрузив лицо в волны черных волос.

- Как же я тебя люблю, - сказал он. – И как я слаб, когда тебя нет рядом…

- Северин, - Карин сжала его руки. – Мы все понимаем, что лететь с тобой я не могу. Кто-то должен остаться в этой лавочке, и это не может быть один Макс, потому что он не имеет отношения к семье Огата. И это, к сожалению, не можешь быть ты – потому что меня Совет Кланов не примет.

- Если вы закончили с нежностями, - сказал Ройе. – То прикажите собирать вещи. А я пойду к Паулю, может, он что-то сделает с этой рукой…

На запястье Карин пискнул терминал сантора.

- Да, Анита… Что? Конечно, веди ее сюда, - женщина отключила терминал и повернулась к Огате. – Это Шана. И она не говорит Аните, зачем пришла. Это значит…

- Что мальчишке все-таки хватило мозгов обратиться именно к ней, - Огата облегченно вздохнул. - Слава Богу!

- Хм… - Ройе посмотрел на него со значением.

- Макс, проникновенно сказал Огата. – Если бы я и вправду крестился в плену – я бы обязательно тебе сказал, хотя бы затем, чтоб позлить. Но я не крестился там. Просто подхватил несколько выражений. Понимаешь, иногда в жизни действительно происходит что-то, за что хочется сказать спасибо – а некому. В такие минуты я поневоле завидую имперцам.

- А когда хочется проклясть – а некого – ты им не завидуешь?

- Завидую, - признался Северин. – Токарев был прав: наши отцы-основатели тоже читали _свою_ Библию. Самым важным в книге Иова им казалось, что Бог творит что хочет, а Иов кается на пепле и вретище. А мне самым важным показалось то, что с Богом можно поругаться. Я не понимаю, какую радость можно найти в том, что Вселенная или там Судьба не хочет творить с нами то, что она творит. Не хочет, а все равно творит. Некого даже выматерить. Отца? Он был таким, каким его родили и воспитали. Мать? Задатки стервы в ней были всегда, но если бы папаша не отнял у нее Рина, она, может, и не остервенела бы окончательно. Она ведь хотела не больше того, чего хочет любая нормальная женщина – любви, тепла человеческого, секса не по обязанности, а по взаимному влечению… И ведь не найдешь того, кто отнял у нее это право и не скажешь – верни, сволочь, назад…

- Такова цена наших социальных привилегий, - отрезал Ройе. – И ты понимаешь это не хуже меня.

- Но ее не спрашивали, хочет ли она платить эту цену! И меня не спрашивали. Может, я предпочел бы разгружать навеги – и быть хозяином своей жизни! Это же абсурд, это уму непостижимо – впервые я ощутил себя свободным в плену, с отожженными по саму жопу ногами! Как это так, Максим? Почему? Что же это у нас получилось – у самого свободного Дома из всех вавилонских Домов?

- У нас это получилось, потому что мы пошли по пути лжи, Северин. И если ты не разучился после плена чувствовать себя свободным человеком – ты прекратишь истерику, подготовишь себя и сына к отлету и там, в столице, сделаешь се как надо. Чтобы мы не прогадили свой крохотный шанс выбраться наконец-то из этой проклятой колеи.

Ни слова не ответив на это, Северин покинул Тессеракт. А Карин, выходя, оглянулась и сказала:

- Спасибо, что помог ему выговориться, Макс. И что вытерпел это, - она кивнула на его распухающую руку.

- Да не за что, - оскалился Ройе.

Дик сначала решил было, что парализован: во всем теле повиновались только веки.

Он поморгал ими, глаза адаптировались к сумраку какого-то помещения (Дик не мог разглядеть ничего, кроме круглого свода, под которым еле-еле тлел в экономном режиме световод), сознание немного прояснилось – и юноша понял, что не парализован и даже не связан, а засунут в отключенный кидо, лежащий на спине. Идеальные оковы. Он попробовал двинуть руками – нет, этот кидо не отключен, он заклинен. Дик скосил глаза вправо, влево… Датчики шлема мигали, видимо, снимая телеметрию. Голова в шлеме поворачивалась на полдюйма, не больше. Во рту – кляп, попытка вытолкнуть его наружу ничего не дала: шлем плотно фиксировал челюсть.

- Не дергайся, - над ним склонилась давешняя старушенция. Теперь она не выглядела ни грязной, ни глупой, ни суетливой. – Я сейчас освобожу тебя, если обещаешь вести себя разумно.