Александр Тюрин - Священная война (сборник)

Тревожные размышления оборвала внезапная пальба. На юге, у тракта за балками, где утром пробирались гайдамаки. Сперва одиночные выстрелы, затем – неожиданно! – залп и другой; истошный визг татарина донесся через полгорода.

– У Щепиллы! – сорванным голосом выкрикнул Горбачевский, хотя и не следовало: все и без того уж поняли, где.

Ну вот! – подумалось легко, несколько даже радостно. Начинается. Знал наверняка, что не случайная перестрелка затеялась; по спокойной легкости в теле знал!.. предчувствия никогда еще не обманывали.

Не выдержал гетьман, двинулся; а не мог ведь подтянуть все силы за неполные двое суток; значит – лишь часть на город бросил. Неразумно. Хотя – мужик, что спрашивать? нет военного навыка, это не в Подолии с загонами поместья крушить…

Впрочем, тут же оборвал Бестужев злорадную мысль, мужик сей изрядно учиться умеет; еще с месяц назад бежал беспорядочно при встрече с регулярным отрядом, ныне же немалою армиею поди его останови. Одно ясней ясного: тут вот, в Катеринославе, все и решится. Не разойтись подобру, малой кровью; солдатиков для рейда в степь – мало, следует штурма дождаться и перемолоть гайдамаков. Однако же и у Кармалюки наверняка таков же расчет: сил не щадя, навалиться – и вырезать войско бестужевское; тогда он хозяином останется.

Что же выходит? Оба на гибель решились! – а выжить лишь одному выпадет. И об этом тоже мыслилось неторопливо, словно бы со стороны. Не позволял себе сомнений. Сгинет Кармалюка! А ежели… ну так что ж: мертвые сраму не имут.

– Коня.

Уселся в седле поплотнее, тронулся с места хлынцой, [68]на ходу переводя Абрека на крупную рысь; застоявшийся вороной птицей рванул, вмиг одолел пригорок. Балки предместные отсюда как на ладони. Да и весь фурштадт [69]тоже.

Вот оно! – по открытому пространству, над вырытыми с вечера окопами щепиллиного полка, мечется разноцветное, фигурки крошечные, одна к другой то прилипнет, то отвалится; серое марево ползет по канавам, растекается в кривоватых, облезлых по-зимнему садиках. Словно бы отчетливо видны – не лица, нет! – но высокие шапки из овчины, вислые усы, вилы, склоненные к атаке… впрочем, вздор! – ни лиц, ни шапок отсель не различить.

Обернулся на лютый конский топот. Белым пятном с углями глаз бросилось лицо Мишки – треуголку потерял, всклокочен, на лбу кровавый след: то ли царапнуло вскользь, то ли пот отирал… руки-то по локоть в кровище.

– Ваше превосходительство!

Молодец, Щепилло! Хоть и в горячке, а – никаких «Мишелей»; началась работа, вольности побоку. Удерживает своего сивого, тянет повод!..

– Всею силой налегли хамы… Кременчугцы третью атаку отбили, силы исходят… вестовой мой! посылал… где?.. сикурсу!

Кольнуло понимание: вот отчего примчался, своих оставив. Знает, неоткуда резерва взять, сам решил требовать. Так… и верно ведь, устали кременчугцы, сколько ж их там?.. всего ничего. Следует сикурс подать.

Обернулся. Вот они, конвойцы, весь мой сикурс, полный резерв. Ровно стоят. И знамя трехцветное над ними – знамя Республики Российской: на белом, синем и красном – скрещенные вилы и ружье, осененные фригийским колпаком. Высокий символ! – братство народа и армии в битве за волю.

Что ж, пришел час! Прыгнул вниз, в грязь, присел на полусогнутых, выпрямился пружинисто, глядя в спокойные лица усатых ветеранов; один к одному, наперечет – черниговцы, многие еще и Бонапартия помнят…

– Молодцы! Ребятушки! Сыны мои! – выкрикивал почти визгливо, надрывая горло, забыв о том, что каждый из «сынов» в отцы годится по возрасту. – Волю нашу, волю ныне спасти должно от черни сущеглупой!.. Ибо не ведают мужики, что творят… себе погибель готовят и нам! – да не в том беда! Свободу святую на вилы поднять хотят!

Подошел вплотную почти.

– Братцы! Не вы ли Россию грудью заслонили под Смоленском! под Красным! при Бородине! Малоярославце! – вы, никто иной! Не с вами ли рядом брали мы Киев и Винницу, Фастов и Одессу, Брацлав и Тульчин? Ныне нам выпало заразу истребить в самом сердце земли нашей, чтоб завтра смогли строить новую Россию, по правде Русской, по совести! Архиереи да князья мужикам головы задурили, вилы хотят воткнуть в сердце конституции. Позволим ли?

Слаженным рыком в ответ:

– Урра!

И понеслось. Улицы, стрельба, короткие стычки – уж до центра, мало не к собору выплеснулись гайдамаки. В потоптанных садиках, уж без пули-дуры, грудь к груди резались: штык на вилы, тесак против свяченого ножа. Лишь на краю балки опомнился генерал; взглянув на руки, ужаснулся: по локоть кровью вымазаны, как давеча щепиллины, на лезвии сабли клок волос висит вместе с обрывком кожи, и сапоги в чем-то буром, липком, на глину не похожем. Вокруг – распаренные солдатские лица: конвойные, кременчугцы, еще какие-то – сквозь пот в глазах и не различить. Возник на мгновенье и сгинул Ипполит: без накидки, в одном мундире, разорванном на плече; взгляд шальной, скалится в восторге! – еще бы, первый серьезный бой… А ведь должен был отбыть; не пожелал, выходит… ну и ладно.

Шум вокруг стихал. Страшным ударом, себя не щадя, отбросили гайдамаков; преследования не трубили – самим бы прийти в себя, опомниться. Ай да Кармалюка; теперь лишь становилось ясно, как ловко сыграл гетьман! – равномерно силы подтянул да бросил со всех сторон, так что и не снять ниоткуда помощь было; хорошо хоть, что сбили со щепиллиной позиции, не дали прорвать оборону…

А все же не дотерпел вор! – судя по всему, Первая Мужицкая в бой пока не шла; то ли бережет ее гетьман, то ли готовит для последнего удара…

Визг раздался нежданно. Из-за крайней хатки выскочили трое татар, у каждого на аркане – по гайдамаку. Заметив урус-пашу, [70]замерли, однако тотчас поняли: с интересом глядит большой командир, едва ль не с одобрением. Приободрились, споро пососкакивали наземь, опрокинули избитых хлопов, заголили зады…

Слева, почти рядом с Бестужевым, вдруг перегнулся пополам пожилой унтер, изверг из нутра сизое месиво. Михаил Петрович посторонился машинально, пытаясь пересилить себя и прервать, прекратить страшное зрелище; но – не получалось! притягивало…

Рука в руку управились татары; казалось – миг! – а вот уж сидят гайдамаки на низких, из плетня выдернутых кольях, почти касаясь ногами земли…

– Взять их! – выдавилось наконец судорожно.

Не то чтобы хлопов жаль стало. Но свой же приказ на глазах нарушен! – ведь запретил янычарствовать. Рубить – да! без этого нельзя… но такое…

– Взять!

Поздно. Кинулись было конвойцы, ан татар уж и след стынет: гикая, прыгнули в седла и умчались – небось, к своим, там отсидятся; не выдаст гололобых Туган-бей.

– Пристрелить! – указал на вопящих.

Три выстрела хлопнули. И – сразу! – еще один, за спиной. Рывком обернулся. Сердце дернулось, стукнуло колоколом, ноги подкосились, словно ватные. Ипполит…