Евгений Филенко - Удар молнии

— Почему? — спрашиваю я, затаив дыхание.

— Потому что там содержится описание комплекса упражнений, увеличивающих… как бы вам это сказать?.. реактивность организма. Словом, человек после нескольких пустяшных телодвижений обретает способность двигаться намного быстрее обычного.

— Во сколько же раз?

— Не знаю. В десять, в двадцать. Может быть, в сто. Наши предки использовали это знание для отражения набегов завоевателей. Они становились людьми-молниями, неуязвимыми для любого оружия, разящими внезапно и безжалостно.

— Откуда вы знаете, что это не сказка?

— Откуда, откуда… Я испытал это на себе. Вон дядюшка видел, на что это похоже.

Фужер кивает головой еще живее.

— Там нет ничего заумного, — с горечью говорит хозяин. — Не какие-нибудь йоговские асаны. Искусство быть молнией доступно даже младенцу, вот что страшно… — и тут его словно прорвало: — Наши праотцы умели все, что за деньги вытворяет перед вами Мертон, и даже больше! Попробуйте вообразить схватку двух молний! Конечно, не могло быть и речи о той высочайшей культуре движений, что присуща каратэ, дзюдо и прочим современным единоборствам, которые формировались и оттачивались веками. Наше военное искусство заглохло едва ли не полтысячи лет назад, и трудно сказать, хорошо это или плохо. Оно могло бы оказать такое воздействие на всю человеческую цивилизацию, что я даже не рискую об этом задумываться… Ведь любое прикосновение человека-молнии убивало! Это все равно, что вас ненароком заденет на взлете сверхзвуковой лайнер!

Что, теперь и вам стало ясно, чего он так опасался, этот книгочей? Да попади его открытие в руки военных — наших ли, союзников ли — и они заполучили бы абсолютное оружие, чистое и неотразимое. Диверсант, движущийся со скоростью мысли. Солдат, опережающий пулю. Сапер, обезвреживающий мину до того, как она коснулась земли… По-моему, нет ничего поганее, чем дарить военным новую игрушку. Вы согласны? То-то…

Но с другой стороны: если бы человек сам по себе стал оружием, так, быть может, мы не придумали бы этих жутких бомб? Остановились бы, одумались, зареклись бы навсегда воевать. Или, если уж никак не истребить человеку в себе эту страсть к убийствам, извели бы друг дружку еще в десятом веке. Прямо так — голыми руками. Но не поганили бы весь остальной мир всякой там радиацией! Чтобы зверье невинное жило себе да радовалось, и не вспоминало даже о том, что ходил когда-то по земле человек!

Запоздало это искусство, сильно запоздало. Изменить что-нибудь к лучшему оно уже не могло, а сильнее того навредить — это запросто…

— Господи, владыка наш и спаситель, — ужаснулся я в тот миг. — И вы не уничтожили эту книжонку, не сожгли ее в тот же час?! — а сам шарю глазами по комнате, по черными переплетам и свиткам на стеллажах.

— Нет, — отвечает он. — Я оставил ее там, где нашел. Пусть лежит еще века, не для нас она сегодняшних. Только перелистал от корки до корки, у меня память фотографическая.

Я встаю, кланяюсь и, как честный человек, собираюсь уходить. Но Фужер продолжает сидеть на своем месте, как приклепанный!

— Как там ваш театрик? — спрашивает он с самым невинным интересом. Процветает?

— Вполне, — говорит хозяин слегка удивленно. — Но я оставил труппу. Годы не те, да и времени не достает ни на что.

— Какой там еще театрик? — уже от дверей интересуюсь я. — Так, пустяки, — поясняет хозяин. — Мы ставим на любительской сцене старинные пьесы в классическом национальном стиле. Народу нравится…

— Еще бы! — с воодушевлением подхватывает Фужер. — Помню, как ты играл монаха, животики надорвешь!

— Ну-ну, — говорит хозяин медленно. — Такого хитреца, как вы, почтенный дядюшка, поискать. Только пустой это номер. Я же ничего не смыслю в каратэ.

— А тебе и не надо! — машет руками Фужер. — Твое дело маленькое: выйти, поклониться и трахнуть Мертона по сопатке. Каратэ — дело нехитрое, верно я говорю? — это он уже ко мне.

— Нехитрое, — отвечаю я. — Некоторые господа занимаются этой пустяковиной двадцать лет по восемь часов ежедневно, и все без толку.

— Не знаю, не знаю, — напевает Фужер, — но лично я из всей нынешней болтовни запомнил две вещи: что каждое касание человека-молнии убивает, и еще что-то про фотографическую память, — с этими словами он вытаскивает из кармана пузатенький томик в яркой обложке и посылает его на стол, хозяину под нос. — А нам никого убивать не надо. Убийство — грех великий. Нам только мозги кой-кому на место вправить…

Что вы думаете он ему подсунул? Иллюстрированное руководство для занятий каратэ! Хозяин полистал ее без особого энтузиазма и отложил.

— Ладно, — говорит он сердито. — Ритуалы здесь описаны, что там и как. Схожу еще куда-нибудь, взгляну на тренировки. Национальный престиж дело серьезное… Вот если бы древняя наша философия сейчас кому-нибудь понадобилась так же, как боевое искусство — не знаю, что бы я для того человека не сделал!

Спустя несколько минут выходим мы с Фужером из затхлого помещения на свежий воздух. Закурили.

— Про паука ему сказал? — спрашивает меня Фужер. — Прямо с порога!

— Правильно. Тут ты его и поддел. У него с фалангистами еще со времен студенчества имеются личные счеты. Помнишь, как они университетскую библиотеку пожгли?

Обычно я быстро соображаю, что к чему, таксистская работа такая, а тут словно затмение нашло — никак не могу понять, о чем все время шла речь, и до чего же мы договорились. Поэтому я с наивным видом интересуюсь:

— Послушай, старина, он что, и впрямь собрался задать вздрючку Мертону?

— Кто их разберет, этих ученых, — ухмыляется тот. — Может, и собрался. Но раззадорили мы его не на шутку. В таком деле главное подпустить перцу в одно место, как ты полагаешь?

— Согласен. А что он там загибал насчет фотографий?

— Фотографическая память, — поясняет Фужер. — Один раз поглядел — на всю жизнь запомнил. Как сфотографировал. Вот он полистает мой презент, к настоящим мастерам прогуляется и станет большим специалистом по мордобою ногами. Экстрасупер-люкс, как ты выражаешься.

— Пока он будет припоминать, как делается простой «ооцуки», — говорю я недоверчиво, — Мертон вобьет его в землю по самые уши.

— Вряд ли, — отвечает Фужер, попыхивая сигареткой. — Думаю, прежде чем Мертон хотя бы пошевелится, мой парень успеет и вспомнить, и сделать этот твой «оо-цуки» как положено, и даже подремать чуток, покуда Мертон будет считать собственные кувырки.

Истекает день, другой… Мертон калечит еще одного сумасброда, профессионального борца весом под двести килограммов, выбивает пыль из нескольких ребят в белых кимоно с черными поясами. И по всему видать, что нет для него большего удовольствия. Страшный он был все же боец.