Евгений Филенко - Роман века

Телефон тарахтел не умолкая, будто его прохватила какая-то особая телефонная лихорадка.

— Миша, — услышал Рагозин этот размывшийся в памяти за сотворением романа, а когда-то любимый, до боли, до сердечной колоты пронизывавший все его существо голос. — Я прочла. Ты победил. Я глупая, мелкая, недоразвитая поденка. Я действительно никогда тебя не ценила. Сейчас уже ничего не вернуть, не исправить, что сказано — то сделано, и все же я хочу, чтобы ты знал… Ты был прав. Человек не может разделиться сам на себя. Либо он творец, либо глава семьи. Добытчик, охотник на мамонтов… Как все это недостойно тебя! Слышишь? Да, многое поругано, многое утрачено, и все же… Скажи только слово — и я вернусь. Ты меня понял, Миша?..

Рагозин молчал, глотая слезы. У него теперь постоянно глаза были на мокром месте.

Наиболее невероятное, как правило, накатывало по утрам.

— Энск? — спросила взволнованная телефонистка. — Ответьте Нью-Йорку!

— Какому Нью-Йорку?! — опешил Рагозин спросонья.

— Какому, какому… У нас один Нью-Йорк, столица Америки.

Рагозин не успел возразить, что столицей Америки был другой город, как в трубке заговорили сразу двое. Один — на невнятном английском, из которого Рагозин, несмотря на спецшколу, ни хрена не понимал, а другой на недурном русском, хотя и со странным, неуловимым акцентом.

— Мистер Рагозин, с вами говорит писатель Артур Хейли. Он только что прочел ваш роман в компьютерном переводе и сожалеет, что не знает вашего языка и не разбирает вашего почерка. Вероятно, многое при машинном переводе было утрачено, хотя в отдельных местах даже компьютер ничего не смог исказить…

— Как к вам попал мой роман?! — возопил Рагозин, памятуя о каких-то возможных в этой связи неприятностях.

— О, это отдельный вопрос, который нам не хотелось бы обсуждать по телефону… Во всяком случае, мы уважаем ваши законы, чтим Всемирную конвенцию об авторских правах и не собираемся публиковать ваш прекрасный роман в обход вашего согласия.

— Марвеллес, уандерфул!.. — подтвердил мистер Хейли.

— Мистер Рагозин, мистер Хейли предлагает вам свое содействие в скорейшем издании вашего прекрасного романа в его, мистера Хейли, переводе и просит вашего разрешения на переговоры с вашим литературным агентом…

У Рагозина не было никакого агента, хотя такую роль с успехом мог бы разыграть его друг. А пока он не стал распространяться на эту щекотливую тему.

— Спасибо мистеру Хейли, — сказал он. — Но есть загвоздочка… Дело в том, что мой роман пока не издан в нашем городе. Я еще не носил его в наше издательство.

— Ф-факед совьет паблишерз!.. — взвыл мистер Хейли.

— Мистер Рагозин, мистер Хейли не понимает, разве ваши издатели еще не предложили вам достойных условий публикации?

— Нет-нет-нет! Я сам еще ничего им не предложил…

— Мистер Хейли не понимает, чем же занимается ваш литературный агент…

Рагозин еле отшил настырных империалистов. Подобными звонками «из-за бугра» ему больше не досаждали. Видимо, мистер Хейли — фамилия была явно знакомая, хотя Рагозин мог поклясться, что ничего ею подписанного не читал, — оповестил коллег о поразительной несговорчивости гениального русского.

«А и в самом деле, чего я тяну?» — подумал Рагозин. Он собрал душевные силы и, угробив на то всю субботу, сдал скопившиеся на кухне бутылки из-под минералки и лимонада. Потом снес в закуп кой-какую лежалую беллетристику и на толчке спустил траченного жучком Пикуля первому подвернувшемуся книголюбу за червонец. Вырученные деньги он отдал знакомой машинистке, и та с неохотой приняла его рукопись на перепечатку, посулив вернуть не раньше, чем через месяц — работой завалили…

Однако же спустя сутки она уже переминалась с ноги на ногу на пороге рагозинской квартиры, в одной руке держа авоську с пухлыми картонными папками, а в другой комкая червонцы и рублевки. Ее глаза были увлажнены. Еще не было сказано ни слова, а Рагозин прослезился тоже. Она отказывалась брать за это наслаждение деньги, потому что таким не торгуют. Она готова была для Рагозина на все, и от крайностей ее удерживал только возраст. Она благодарила его за то чистое, светлое, высокое, к чему он великодушно позволил ей прикоснуться. Во имя этого она совершила невозможное, почти подвиг: перепечатала все за одну ночь, побив официальные рекорды скорописи. Отныне она иначе смотрит на жизнь, роман открыл ей глаза на себя и на мир, она только что выгнала прочь сожителя-пьяницу, а сразу от Рагозина идет в детский дом усыновить или, там, удочерить, как получится, какого-нибудь ребеночка, потому что ее душа переполнена любовью к людям, и если этой любовью не поделиться, то можно умереть. На месте, от разрыва души. Она ушла, а Рагозин долго еще стоял на замызганном коврике в прихожей, в обнимку с авоськой, с дензнаками в кулаке, и тупо глядел на то место, где только что была эта недавно склочная, вредная и жадная баба. Он уже совсем ничего не понимал.

Так или иначе, не оставалось более никаких видимых препятствий к тому, чтобы отнести рукопись в издательство. Рагозин как смог отутюжил брюки, надел самую свежую сорочку и самый консервативный галстук, сбрил щетину и направил стопы в последнюю земную инстанцию, что отделяла его детище от всеобщего, планетарного признания.

Хрустальным замком это учреждение, конечно, назвать было трудно.

В одной из комнат на Рагозина долго и молча смотрели, как на выходца с того света. Создавалось впечатление, что люди, обитавшие там, не понимали обращенной к ним речи. Они слушали Рагозина и по-прежнему бессловесно переглядывались между собой, и в их затравленных взорах читался один немой вопрос: что этому человеку от нас нужно, почему он здесь, почему не уйдет и не оставит нас в покое?! Не добившись от сидельцев в таинственной комнате ни единого связного звукосочетания, кроме нелепых мычаний и всхрюкиваний, Рагозин потрясенно вышел в коридор и уже там прочел на дверной табличке надпись:

«Бухгалтерия».

Постановив для себя прежде читать надписи, а уж потом травмировать занятых людей глупыми домогательствами, Рагозин медленно двинулся по устланному ковровой дорожкой коридору. В некоторых комнатах он вообще не находил никого. Табличка «Отдел художественной прозы» показалась ему наиболее притягательной. Он воспрянул духом, расправил плечи, прочистил горло и потянул за дверную ручку. Но дверь, обитая черным дерматином, не поддалась. Озадаченный Рагозин подергал еще и только после пятой попытки, когда глаза привыкли к полумраку, рассмотрел подоткнутый под табличку бумажный листок с корявой почеркушкой:

«Отдел закрыт — все ушли на свеклу».