Евгений Филенко - Роман века

— Ну, будет вам, — остановил его плотный. — Не хлебом же единым. Шедевр есть шедевр. Нельзя обкрадывать человечество.

— Послушайте, кто вы? — ошеломленно спросил Рагозин.

— Неважно! — отрезал рыжий.

— Глупо, — вдруг сказала девушка. — Все равно он знает.

— Да и не расскажет никому, — добавил плотный.

— И то правда, — согласился рыжий. — Хотя, по-моему, он принимает нас за представителей совсем иного ведомства.

— А, так вы, дражайший Михаил Вадимыч, заподозрили, что мы-де явились поторговаться по поводу вашей души? — хохотнул плотный. — Нашли тоже предмет потребления… Мы, должен вас разочаровать, всего лишь ваши потенциальные издатели. Вот я, скажем, заведую отделом прозы. Фамилия моя Двудумов, звать меня Эдгар Евлампиевич. Заглядываете, я чай, в выходные данные наших книжек? Хотя навряд ли… Это вот замдиректора по производству Зайцер Лев Львович. А это старший редактор вверенного мне отдела Митрофанская Агата Ивановна… Я почему именую свой департамент отделом прозы, а не «художественной» прозы, как начертано на дверях? Прозы, голубчик, у нас вдоволь, этого добра не убывает, а вот художественность столь редкостна, что ради спонтанных ее проявлений не стоит распространять сей эпитет на все сопутствующее и в массе преобладающее. А уж подлинных шедевров мы и не чаяли обресть на своем веку. Свыклись, знаете, с безысходностью. А тут вы со своим романом…

— Вы нас врасплох застигли, — мрачно сказал Зайцер. — Директор как прочел, так и завалился, даже валидола до рта донести не успел. В реанимации сейчас, не знаю, выдюжит ли. Мне что, я калач тертый, я Булгакова пережил, всякого повидал, и культ, и оттепель, и застой, и перестройку…

— Но я не думал, что моя рукопись…

— Напрасно, милейший Михаил Вадимыч, — сказал Двудумов. — Думать полезно. Вообразили бы, в какое положение всех нас поставите — глядишь, и отложили бы стило заблаговременно. А то и к услугам мусоропровода прибегли бы, чтоб поглубже.

— Нет здесь мусоропровода, — буркнул Зайцер. — Шестидесятых годов застройка, стиль «Даешь нору!», ухудшенной планировки. Мусорные бачки во дворе.

— Ну, неважно. И сжечь можно было.

— Как это — сжечь?!

— Очень просто. Спичку поднести и проследить, чтобы ни клочка не уцелело. С соблюдением правил противопожарной безопасности и обязательной последующей принудительной вентиляцией помещения. Что такого? Классики вон охапками жгли, не гнушались, и то ничего. Кабы они требовали от издателей публиковать все, что сочиняли, мы бы еще в начале века все леса на бумагу извели. Вы, слава богу, пока не классик. И даже не лауреат. Теперь вот не знаем, как с вами…

— Я не понимаю! — с отчаянием воскликнул Рагозин. Девушка Агата Ивановна смотрела на него сочувственно. — Не понимаю, что творится! Если мой роман негоден, скажите об этом вслух! Если он хорош…

— Да хорош он, ваш роман, — остановил его Двудумов. — Это и есть самое страшное для всех нас. Включая меня, Агаточку и Льва Львовича. Нам бы по домам сидеть, молоко с медом пить, ноги пледом кутать, а мы вот в такую собачью погоду потащились к вам со всех концов города… А в первую очередь включая лично вас, драгоценнейший Михаил Вадимыч. Вы, я чай, полагали, будто я слово «шедевр» употребляю в переносном, так сказать уничижительном смысле? Знайте же, что я имею честь называть ваш роман этим словом в главном, единственно достойном его смысле!

— Дай-ка я тоже закурю, — нервно сказал Зайцер, извлек портсигар со стершейся дарственной надписью, щелкнул им и прикурил от девушкиной сигареты. Его пальцы в черных перчатках подрагивали.

— Это и есть для меня главное, — с некоторым облегчением промолвил Рагозин. — А то все вокруг заладили одно — гениально, великолепно… Я уж и засомневался, не разыгрывают ли.

— И напрасно, — сказал Двудумов назидательно. — У народа нашего выработалось неплохое чувство прекрасного. Долго, знаете ли, ему втолковывали, что черное-де на самом деле есть белое, а белое необходимо из высших соображений классовой борьбы интерпретировать как черное. И, в силу нами же воспитанного в людях негативизма, возрос в них тончайший, кристальнейший нюх на подделку и вкус к настоящему. Это не только женских сапог касается, но и литературы также… Особенно точно чуют гениальное бездари! Ну, во-первых, у них безошибочно срабатывает хватательный рефлекс. Хватай, грызи, топи… А во-вторых, зависть шевелится. Бывает, что бездарность прихотливо сочетается и с глупостью, тогда легче живется и им и окружающим. Но иной раз бездарь тоскливо сознает свою никчемность, безысходность, и жестоко, поверьте, страдает от такого осознания. Вы, я чай, уж приметили, что первыми от вашего романа встрепенулись люди, как бы поделикатнее выразиться, не отмеченные перстом божьим?

— Отчего же, — сконфуженно возразил Рагозин, хотя понимал, что делает это исключительно из цеховой солидарности. — У любого писателя, я уверен, найдется свой читатель…

— Тоже мне аргумент! — фыркнул Зайцер. — Читатель сыщется и у спичечных этикеток.

— Так вот, золотой наш Михаил Вадимыч, — продолжал Двудумов. — Роман у вас действительно гениален. Это эпохальное событие не только в литературных кругах нашего города и области, каковые, сколь ни прискорбно это заметить всякому патриоту родного края, центром мироздания не являются. Это событие не только в пределах нашей замечательной многонациональной культуры. Это, я не убоюсь утверждать, нечто новое во всей мировой литературе. А вполне возможно, и переворот. Ломка привычных, укоренившихся представлений о жанре, о воздействии запечатленного слова на человека и человечество. Это прорыв в какую-то совершенно новую область искусства! Быть может, именно с вашего романа и начнет сбываться извечная мечта титанов литературы о воспитании человека книгой. Вы, я чай, уж констатировали то нетривиальное воздействие вашего опуса на некоторых с ним ознакомленных?

— Директор в реанимации, — проворчал Зайцер. — Как дошел до места, где этот, как его, вон ту это самое… так и завалился.

— Я все еще не понимаю вашего тона, — сказал Рагозин ревниво. — Вы рады, что я написал свой роман, или не рады?

— Лично я рад, — твердо заявил Двудумов. — Прошу это учесть. Я счастлив, что дожил до этого дня. Поверьте, я плакал над его страницами. Как там у вас… э-э… гм… Все мы плакали. Даже Лев Львович, хотя сам он вряд ли в том признается.

— Я так и слышу «но» в ваших словах, — сказал Рагозин.

— И не ошибаетесь, Михаил Вадимыч, славный вы наш. Есть в моих словах «но». И превесомое. Все беда в том, что ваш роман гениален, это, если угодно, подлинный роман века, но только мы его в обозримом будущем не издадим.

— Как — не издадите? — опешил Рагозин. — Ведь вы сами вот здесь…