Роберт Хайнлайн - Астронавт Джонс. Сборник научно-фантастической прозы

— Настройка? Навыки? — у Свободы снова появилось чувство, что он носит воду решетом. — Объясни, как ты это понимаешь. Настройка на что?

Дэвид покраснел:

— На Невыразимое Все.

Это был вызов.

— Но постой, — сказал Свобода, с трудом пытаясь сохранять спокойствие. — Ты ходишь в светскую школу — по закону. Там ведь вас не учат религии, не так ли? — он говорил и сам надеялся на это.

Если государство вдруг начало бы покровительствовать какому-то одному из миллиона культов и вероучений в ущерб всем остальным, это было бы гарантией беспорядков — что могло бы превратиться в клин для…

— О, нет, сэр. Это факт. Мистер Це объяснил.

Свобода сел рядом с сыном на пол.

— Что это за факт? Научный?

— Нет. Это не совсем так. Ты сам мне говорил, что наука не может дать на все ответов.

— Не может дать ответ, — механически поправил Свобода. — Согласен. Утверждать обратное все равно, что утверждать, будто открытие структурных данных есть совокупный итог жизненного опыта людей, а это самоочевидный абсурд.

Свобода почувствовал удовлетворение от четкости своей речи. Здесь было какое-то детское заблуждение, которое можно было рассеять разумной беседой. Глядя вниз на кудрявую каштановую голову, Свобода вдруг почувствовал, как его окатила волна нежности. Ему хотелось взъерошить сыну волосы и позвать его на веранду поиграть в догонялки. Однако… — В обычном употреблении, — объяснил он, — слово «факт» служит для обозначения эмпирических данных и тщательно проверенных теорий. Это Невыразимое Все — явная метафора. Как если бы ты сказал, что наелся по уши. Это просто выражение, а не факт. Ты, должно быть, имеешь в виду, что вы проходите что-то по эстетике: почему на картину приятно смотреть и так далее.

— О, нет, сэр, — Дэвид энергично взмахнул рукой. — Это правда. Правда, которая выше науки.

— Но тогда ты говоришь о религии!

— Нет, сэр. Мистер Це рассказывал нам об этом. Старшие ребята в нашей школе уже в этой, ну, немного в настройке. Я хочу сказать, что это упражнение еще не дает осо… осо… осознания Всего. Ты становишься Всем. Не каждый день, я имею в виду…

Свобода снова встал. Дэвид уставился на него. Отец дрожащим голосом сказал:

— Что это еще за чушь? Что означают слова «Все» и «Настройка»? Какова структура этой идентификации, которая, по сути дела, все равно что идентификация чередующихся четвергов? Продолжай! Ты владеешь основами семантики в достаточной мере, чтобы суметь все объяснить. По крайней мере, ты можешь дать мне понять, где кончается ясность и начинаются мнимые ощущения. Продолжай же!

Дэвид тоже вскочил. Кулаки его были сжаты, в глазах светилось что-то, похожее на ненависть.

— Это не значит ничего, — закричал он. — Ты не знаешь! Мистер Це говорит, что ты не знаешь! Он говорит, что эта игра со словами и оп… определениями, логика, все это просто чушь. Эта старая наука нереальна. Ты тянешь меня назад со своей старой логикой, и… и… и большие ребята смеются надо мной! Я не хочу учить твою старую семантику! Я не хочу! Я не буду!

Свобода с минуту смотрел на него. Потом опять прошел на кухню.

— Я уезжаю, — сказал он. — Не жди меня.

Дверь гаража с шумом закрылась за ним.

Через несколько минут Джудит услышала, как его машина вырвалась в бурю.

Терон Вульф покачал головой.

— Тч-тч-тч, — с укором поцокал он языком. — Вспыльчивость, вспыльчивость.

— Только не говори мне, что сердиться — значит проявлять незрелость, — уныло сказал Ян Свобода. — Энкер никогда не писал ничего такого. Это Лэад однажды сказал, что не сердиться в скверных ситуациях — ненормально.

— Согласен, — отозвался Вульф. — И нет сомнения, что ты дал неплохой выход своим эмоциям, прилетев на материк, ворвавшись в однокомнатную квартирку бедного маленького Це и избив его на глазах его жены и детей. Однако я не понимаю, чего ты этим добился. Пошли, надо отсюда выбираться.

Они вышли из тюрьмы. Почтительный полицейский с поклоном открыл для них дверцу машины Вульфа:

— Извините нас за ошибку, — сказал он.

— Все в порядке, — ответил Вульф. — Вы были обязаны арестовать его, он ведь устроил кое-что похлеще, чем обычный скандал на нижнем уровне; и кроме того, вы же не знали, что он — сын Комиссара Психологии (Свобода устало скривил губы). Но вы хорошо сделали, что позвонили мне по его настоянию.

— Не желаете ли вы предъявить какие-нибудь обвинения против субъекта Це? — спросил офицер, — Мы уж примем меры, сэр.

— Нет, — ответил Свобода.

— Ты даже мог бы послать ему цветов, Ян, — предложил Вульф. — Он всего лишь наемник, выполняющий то, что ему прикажут.

— А кто заставил его стать наемником? — рявкнул Свобода. — Мне уже надоело это хныканье: не вини меня, вини систему. Никакой системы нет — есть люди, которые делают либо хорошее, либо плохое.

Великолепный, как Юпитер, Вульф первым занял место в машине. Затем он включил контроль, аэрокар прошелестел по взлетной полосе и поднялся в воздух. Ночь все еще не кончилась, и по-прежнему дул ветер. Огни Верхнего уровня, похожие на драгоценную паутину, призрачно сияли над кромешной тьмой Нижнего уровня.

Висевшая над восточным горизонтом горбушка Луны посылала мерцающие лучи, которые отражались от черной поверхности бессонной Атлантики.

— Я распорядился, чтобы твою машину отогнали ко мне домой, и послал Джудит записку, чтобы она не волновалась, — сказал Вульф. — Может быть, не стоит тебе сейчас заваливаться домой и будить ее? Поедем лучше ко мне и проведем завтрашний выходной вместе. Тебе нужно прийти в себя.

— Хорошо, — бросил Свобода.

Вульф перевел автопилот на «круиз», протянул Свободе сигарету и достал еще одну для себя. Когда он затянулся, красный отсвет сигареты обрисовал его профиль на фоне темноты — бородатый Будда с легкой улыбкой Мефистофеля.

— Послушай, — сказал он, — ты всегда относился к вспыльчивым натурам, но, по крайней мере, старался быть уравновешенным. Иначе ты не стал бы конституционалистом. Давай подойдем к ситуации объективно. Почему тебя волнует, кем станут твои дети? Я не сомневаюсь, что ты, хочешь сделать их счастливыми. Но почему их счастье должно быть похоже на твое?

— Давай не будем забираться в дебри гедонизма, — сказал Свобода с усталым раздражением. — Я хочу, чтобы мои дети стали настоящими людьми.

— Другими словами, не только личностям, но и культурам личностей присущ инстинкт самосохранения, — пробормотал Вульф. — Очень хорошо. Согласен с тобой. Наша личная культура, твоя и моя, особое значение придает умственным способностям — может быть, даже чересчур большое значение, если это касается человека, обладающего безупречным здоровьем. Тем не менее мы считаем, что выбрали самый лучший образ жизни. Наша культура поглощается другой, новой, которая возвеличивает неопределенные подсознательные и внутренние функции организма. Мы становимся похожи на еврейских фанатиков, английских пуритан, русских староверов — на любую секту, пытающуюся восстановить определенные основы, которые, как чувствуют члены этой секты, начали расшатываться. (А на самом деле, как и все другие, мы создаем нечто совершенно новое, но давай не будем накидывать узду на твои прекрасные, хотя и питаемые самонадеянностью, устремления, углубляясь в анализ). Подобно им, мы вступаем во все более острое противоречие с окружающим нас обществом. В то же время наше учение становится популярным среди людей какого-то определенного класса и распространяется по всему миру. Это, в свою очередь, настораживает приверженцев существующего порядка. Они начинают действовать, чтобы ослабить наше влияние. Мы реагируем в ответ. Разногласия усиливаются…