Михаил Савеличев - Черный Ферзь

— Да… Почувствовал…

Огонь разгорелся, освещая крошечную полянку посреди величественного леса. Кофейник закипел, и Охотник осторожно, с помощью двух палочек снял его с костра и ловко разлил кофе по чашкам.

Стажер взял обжигающую посудину, отхлебнул, поморщился от горечи.

— Там где-то есть сахар, — предложил Охотник.

— Нет. Не хочу, — стажер осторожно, чтобы не расплескать кипяток, растянулся на земле, устроив голову на одном из рюкзаков, а чашку — на животе.

Между крон деревьев, почти смыкающихся в невообразимой вышине многоярусного леса, сверкало звездное облако галактической спирали, похожее на огромную кучу драгоценностей, спрятанных в пещере дракона. А вот и сам дракон — антрацитовое пятно космической пыли, что растянулось, обнимая ослепительное сияние звездных изумрудов, рубинов, алмазов, яшмы, бирюзы. Красивейшее место Ойкумены. Охотничий рай.

— А вот и наш Каин, — сказал Охотник, протягивая карточку.

Пришлось взять и поднести к глазам. Скверная хроматическая копия древнего оригинала — наивный мальчишка с карабином наперевес, попирающий ногой поверженное членистоногое чудовище.

— Он тоже стрелял второпях, — сказал стажер, возвращая карточку. Отхлебнул горечь.

— Да, впопыхах забыл воспользоваться парализующей иглой. Разворотил нервный узел. Удел всех новичков.

— Виноват, учитель.

— Ерунда, — Охотник внимательно рассматривал карточку, увеличив яркость так, что по его лицу пробежали разноцветные отблески. — Главное — везение. Он тогда несколько дней сидел в засаде, выжидая пока тварь выберется из гнезда. А мог и не дождаться. С тех пор к нему и прилипло первое прозвище — Везунчик. Так и ходил в Везунчиках до того момента, когда стал Каином.

Тепло металлической кружки проникало сквозь ткань рубашки и приятно согревало живот.

Золото небес насытило верхушки величайших во вселенной джунглей и начало неторопливо, сначала крошечными, еле заметными струйками, ручейками стекать по неохватным стволам вниз, окрашивая их в теплый багрянец.

— Ты ведь был в Музее? — тихо спросил Охотник.

— Был.

— Видел?

— Да.

— И как?

— Не производит впечатления.

Охотник хохотнул.

— Он попал в баллон твари. Тогда он еще состоял Везунчиком, и поэтому залепил иглой в баллон. Черт его знает, чем они там дышат, но реакция оказалось чудовищной… Восстановить удалось только голову.

— Я знаю историю, — предупредил стажер. Не слишком вежливо, конечно, но настроение выслушивать легенду очередной сотый раз отсутствовало напрочь.

Теперь казалось, что джунгли выкованы из червленого золота — каждый ствол, каждая лиана, побег, лист, травинка, пень окутались мягким сиянием, постепенно сливающимся в единый слоистый туман, который однако ничего не скрадывал, а наоборот — еще четче подчеркивал, выделял.

Ночь не выдерживала напора стихии звезд и стихии леса, постепенно отступая, оставив лишь кое-где на деревьях жалкие клочки своего темного полога.

Стажер сорвал с ближайшего кустика листок. Иллюзия оказалась полной, ловко обманывающей все чувства, а не только глаза, которые не могли поверить, что тончайшая работа — не творение гениального золотых дел мастера, а лишь случайная прихоть эволюции — чокнутого игрока в кости, бездумно тасующего варианты, широким жестом затрачивая миллионы и миллиарды лет в надежде сорвать неведомую своим творениям ставку, а затем в отчаянии разочарования спуская выигрыш безжалостному крупье-хаосу. Весомая тяжесть золотой фольги выскальзывала из пальцев, оставляя в памяти ощущение твердой, неживой скульптурности.

Стажер скомкал листик, поморщившись от уколов крошечных щетинок.

— История… — пробормотал Охотник. — Засушенный гербарий, коллекция фекалий. Тщетная попытка муравья представить, что такое слон, ползая по его дерьму. Вот листик, вот травинка, а вот тут его прошиб понос… А мы еще пытаемся спрямить чужую историю… Ты никогда не думал, что оборотная сторона прогресса — наше собственное мельчание? Мир кроманьонца простирался до границ его пещеры. До них можно было дотронуться, пощупать, понюхать, нарисовать охоту на мамонта. Даже выходя наружу, наш волосатый предок просто переходил из одного грота в другой. И поэтому он был велик. Понимаешь? Может, разум — это всего лишь острое переживание собственного величия? Когда мир сосредотачивается в тебе самом, и ты получаешь над ним всю полноту власти.

Стажер закрыл глаза. Тепло от стоящей на животе кружки просачивалось сквозь ткань куртки, скапливалось горячей лужицей в пупке. «Ты ведь почувствовал?» Почувствовал… Да, почувствовал. Словно сухое, крошащееся пирожное, размоченное в горячем чае, — крошечная сингулярность вечности, сосредоточенная на кончике языка…

— Расширяя границы собственного мира, человек не поспевал за ними. Мир рванул в беспредельность, а разум рассеялся по нему тончайшей пылью. Бог, в гордыне уничтожив всяческие границы, просто напросто умер. Издох. От острейшего приступа агорафобии. Нам бы опять в пещерку, к костерку, в шкуру мамонта… Разве можно ощутить хоть каплю, ничтожный гран собственного величия под таким вот небом? Зная, что за ним скрывается такая беспредельность, которую не охватит никакой разум, никакое человеческое существо. Человек это то, что нужно преодолеть… Ха! Вот мы его преодолели, выпарили из него все примеси спеси, злобы, зависти, подлости, страха. Алхимия Высокой Теории Прививания торжествует! Достигнута невиданная чистота осадка человека разумного! Но ведь осадок осадком и останется. Человечность в осадке это всего лишь человечность…

Она там — на самом кончике, крохотная крупица, уже готовая стать беспредельностью, пустотой, которая втянет в себя всю его сущность, наполнится им — ничтожными ощущениями, воспоминаниями, шершавым деревом под ладонью, запахом дождя, звездным небом, скудным по сравнению со здешним пиршеством галактической спирали, выстроив из кажущегося бесполезным хлама самое надежное сооружение — память. Не память фактов, не память сведений — бессмысленной мертвечины, но память вечных ощущений, что пронизывают вселенную силой посильнее любых физических взаимодействий, память, способную на гораздо большее, чем возжигать и гасить звезды, сталкивать галактики, выворачивать наизнанку пространство, — на невыносимое ощущение жизни, на смертельную тоску бессмертия в предельной собранности собственного Я.

— Наша жизнь переполнена символами, которые мы разучились понимать, — сказал Охотник. — Моногамия есть порождение острейшего ощущения, что ничто нельзя повторить. Мы пишем нашу жизнь сразу на чистовик, черновичок тут не пройдет. А чтобы жить нужно убивать. Понимаешь? Не утилитарно, не ради пропитания, но ради гораздо более важного. Кроманьонец прекрасно это понимал…