Михаил Савеличев - Черный Ферзь

— Спросите у теологов, Exzellenz, я всего лишь скромный молекулярный хирург, по совместительству — личный врач вашего специалиста по спрямлению исторических путей.

— Нет. Ты — не врач, а он — не специалист, — появляется совершенно жуткая уверенность, что сейчас в тишине оглушительно хрустнут, разъединяясь, позвонки, и Вандерер окончательно развернет голову на сто восемьдесят градусов, чтобы уставиться гипнотизирующим взглядом удава Каа на подопечного бандерлога.

— Шутить изволите, Exzellenz?

— Ты — не врач, а он — не специалист, — задумчиво повторяет Вандерер и возвращается к созерцанию Флакша.

Заявиться на ковер к начальству в костюме Адама уже не кажется столь блестяще эпатирующей идеей. На Вандерера не производят впечатления подобные шуточки молекулярного хирурга. Мерзлые глаза безжалостного убийцы всегда полны стылого равнодушия. Если теория космического льда верна, то Парсифаль точно знает на что пошли его вселенские запасы.

Зад и предплечья холодеют от бьющего из индевелых щелей воздуха. Космическая стужа и багровый диск Флакша, и впрямь смахивающий на сердце, вырванное из груди колосса, не прибавляют уюта. Унизительно стоять вот так под пристальным взглядом сверкающих Единых Нумеров и растерянно разглядывать бледные веснушки на лысине руководства.

— Он — бомба, — вдруг произносит Вандерер, и в его голосе чудиться оттенок страха, отчаяния, бессилия. — Он — бомба, отлично сделанная и прекрасно обученная. Собранная и отлаженная неведомыми чудовищами на заре Человечества, сорок тысяч лет ждавшая своего часа и, наконец, затикавшая по вине нашей идиотской беспечности.

Внезапно возникает острейшее желание помочиться. До рези в мочевом — следствие замерзших ног. Ему противопоказано мерзнуть. Что-то с метаболизмом, странный взбрык организма, реагирующего на малейшее переохлаждение невозможно обильным водоотделением.

А стоит ему во сне скинуть с себя одеяло, так тут же начинают одолевать мерзейшие кошмары, где он озабочен лишь одним — поиском подходящего туалета для отправления нужды, что растягивается в безумное путешествие по отвратительным склепам, перепачканным экскрементами, провонявшими мочой, и даже если, переборов брезгливость, он все же решает воспользоваться одним из унитазов, кишащим тошнотворными личинками, то подобное опорожнение мочевого не приносит облегчения, и он обречен до самого пробуждения скитаться в лабиринтах отбросов, вдыхая густую вонь мирового сортира.

— Самый подлый вопрос, который только можно задать, — а если они от нас именно этого и ожидали? — пальцы, теребящие загривок копхунда, вдруг с силой стискивают ухо большеголовой твари. Зверь разевает пасть в беззвучном вое, и откуда-то возникает предчувствие, что, не выдержав боли, он кинется в безумной ярости, но не на хозяина, а на жалкого, голого человека, которому не хватает мужества попроситься в туалет.

— Ожидали, что мы наткнемся на артефакт. Ожидали, что по идиотскому недомыслию полезем его исследовать. Ожидали, что не уничтожим ублюдков, а примем в семью. Ожидали, что никто из них не будет оставлен на планете, а будут рассеяны по вселенной, точно споры тлетворной болезни. Ожидали даже, черт возьми, что некоторые из них по иронии вселенской судьбы станут специалистами по спрямлению исторических путей!

— Он все еще человек, Exzellenz, — приходится робко добавить, потому что резь внизу живота становится непереносимой, но еще более непереносимо видеть Вандерера в состоянии глухого отчаяния.

Рука, терзающая ухо копхунда, замирает. Зверь вываливает длиннющий язык и тяжело дышит, пуская обильную слюну.

Вандерер начинает хихикать, и уши поначалу отказываются этому верить, ибо Вандерер нигде и никогда не был замечен не только смеющимся, но и просто с улыбкой, даже если за улыбку считать легкий изгиб уголков рта. Идеально прямой от природы разрез тонкогубого рта всегда оставался идеально прямым. Всегда.

А уж такова привилегия молекулярного хирурга, что он видел пользуемого в разных ситуациях — когда тот любил и когда ненавидел, когда убивал и когда спасал от смерти, когда лежал под ножами корабельного киберхирурга и когда вкушал амброзию с небожителями Мирового Света.

Черт побери, он даже видел, как этот наводящий на многих священный ужас человек мочился в гальюне, пристроившись у писсуара, и ни единой крамольной мысли не шевельнулось в голове, только — «Какая могучая струя!»

Вандерер хихикал мелким шкодником, отмочившив особенно омерзительную пакость.

— Что есть человек?! Хи-хи… Что есть человек?! Две точки, лежащие внутри сферы, могут разделены гораздо большим расстоянием, чем точки внутри и вне ее. Наш великий ненавистник необратимых поступков готов расширить пределы человечности до вселенских масштабов, хи-хи, вот только согласится на это сама вселенная, а?!

Позыв становится необоримым, а сдвинуться с места невозможно, будто ступни примерзли к палубе. Последний спазм и величайшее облегчение ужасающего унижения, точно во сне, где для опорожнения мочевого пузыря приходится использовать самые неподходящие места, залитые ярким светом и переполненные спешащими по своим делам людьми, которые лишь делают вид, что не замечают отливающую в уголке фигуру, но волны презрения окатывают вперемежку с тяжелым запахом застоявшейся урины.

Вот только в отличие от сна густо-оранжевая жидкость, растекаясь по палубе пенистыми ручьями, приносит настоящее, а не иллюзорное успокоение.

— Мелкий шкодник, — бурчит Вандерер.

Совершенно непонятным и неуловимым способом он оказывается впереди, во весь рост — худой, нескладный, в невообразимом балахоне, висящем на нем, как на вешалке, с огромным черепом и огромными ушами, с таким ледяным вниманием рассматривающим все подробности физиологического отправления, что хочется даже не отвернуться, а — завыть, завыть от отчаянного унижения.

— Мелкий шкодник, — огромные башмаки остаются на месте даже тогда, когда бурные потоки добираются до них и растекаются вокруг нечистым озерцом.

Копхунд, вставший позади хозяина неодолимой преградой, тянется носом к башмакам, нюхает, становясь похожим на крупную собаку, если бы не круглые золотистые глаза, что с почти человеческим презрением разглядывают провинившегося.

Рука с узловатыми пальцами профессионального палача-душителя тянется к карману, несомненно отяжеленному любимой многозарядной смертью, и стыд волшебной алхимической реакцией превращается в панический страх, который костистой хваткой стискивает низ живота. Струя замирает мучительной огненной пробкой, но что такое боль по сравнению с ужасом созерцания неумолимого конца?!