Михаил Савеличев - Черный Ферзь

Висящий на складке кожи треугольник дернулся, налился еще большей тяжестью, будто рожденная из огня лихорадочного бреда чумы тварь притягивала его к себе шевелением скрюченных лап.

— Красавец, — провозгласил безумный мафусаил. — Прелесть. Истинный облик парии, исторгнутой из недр древней машины любопытствующей волей человека, искалеченного нравственными пределами. Глупец прошлых времен так и не понял — невозможно созерцать звездные небеса в путах внутреннего нравственного закона, как нельзя оставаться нравственным существом, преодолевая тяготение на пути к звездам.

Сворден напрягся, и ему показалось ферма начала подаваться. Оглушающе стучало сердце, задавая ритм адреналиновым инъекциями, что врывались в жилы обжигающими волнами и прокатывались по телу, заставляя его снова и снова исполнять боевой танец воли к жизни. Стальной обруч боли крепче стискивал череп, а в виски впивались винты, подкручиваемые безжалостной рукой ужаса.

— Не меня… Не меня… Не меня… — шевелились губы, зажив собственной жизнью животного страха существа, бессильного перед заговором всего мира против его никчемной душонки.

Лязгала лента, продолжая неукротимым стальным потоком нести грешников к перемалывающей глотке преддверия преисподней. Не каждому счастливцу удавалось достичь края бездны, где вертикаль стальной фермы начинала крениться, попадая между зубцами колоссальной дробилки, и та осторожно принималась за превращение живой плоти в нежнейший фарш. Сколько их полегло или вознеслось, оставив на формах ненужные куски, чаще всего — сжатые кулаки на укороченных запястьях, свирепо грозящих мутному небу.

— Урок… Несчастный мальчик преподнес нам урок, своей кровью низвергнув человечество с пьедестала космической экспансии, — продолжал хрипеть старик. — Великая цель… Благородство помыслов… Прометеевский дух… А что, если единственная судьба парии — увидеть дурацкие баклашки и умереть? Не от пули, не от ножа, а от исполненного долга всей жизни? Нет, прав оказался плешивец, что ценой крови лишил нас ужасающей разгадки. Уж лучше сгинуть от мук совести, чем пасть с пьедестала!

Полупрозрачный эпителий вставал непролазными зарослями по обе стороны движущейся ленты. Длинные полые трубки тянулись к фермам жадными щупальцами, и в их прозрачности набухали фиолетовые пятна стрекательных клеток, которые только и ждали касания голых тел, чтобы разрядиться тысячами ядовитых жал.

Одна из трубок мазнула знатока запрещенных наук, и старец отчаянно возопил. Чудовищная опухоль охватила ногу, в мгновении раздув ее так, что стальное крепление не выдержало напора плоти и разлетелось. Казалось, багровая в изумрудных крапинах змея поглотила конечность и теперь переваривает заживо тощее мясцо.

Кошмарная помесь, оскальзываясь, все же поднялась, замерла, покачиваясь из стороны в сторону и поводя неуклюжей головой, отягощенной клацающими лезвиями. На каких еще чудовищ рассчитан отменно смазанный слизью и смоченный слюной невероятный резак? Неужто его единственное назначение — пугать распятых грешников, да отделять плоть от костей в преддверии падения в кипящие котлы преисподней?

Сворден почувствовал, что ферма с большой неохотой, но все же подается. Усталость тела — ничто по сравнению с усталостью металла, раз за разом проходящего сквозь злые щели и горнила, орошаемого едкой кислотой пота ужаса и пота смерти, кровью живой, истекающих из ран, и кровью мертвой, что черным потоком струится по зазубринам стальной конструкции.

Еще, еще немного — крошечной толики ужаса перед ошеломляющим преображением парии, которая, движимая ненавистью, ухитрилась не сгинуть в пучине смерти, пройти сквозь гулкую пустоту материалистической послежизни и оказаться в причудливом мире наркотического бреда религиозных конгрегаций, даже в век Вечного Полудня толкующих о Добре и Зле, о неизбежном Воздаянии каждому по делам его.

Клацнули напоследок челюсти ножных креплений, ударив по щиколоткам, отчего бодрящий разряд боли пронзил тело.

— Глаза… Глаза… Глаза… — агонизировал знаток запрещенных наук.

Стальные браслеты вцепились в запястье с яростью бешеных псов. О каких глазах толкуешь, старая рухлядь?! Какие могут быть глаза у иноземной пиявки, что растопырила челюсти и готова вцепиться в любого из них, если сможет вырваться за пределы дилеммы буриданова барана, лишенного мозжечка?

Пока она раскачивается из стороны в сторону, подергивая лапами, а псевдоэпителий, стелется по земле, чуя приближение чего-то огромного и любопытствующего, еще есть время для свободы.

Сворден бьет пяткой по ферме, и острейшая боль простреливает ногу. Предательский стон вырывается сквозь зубы, а черная четырехугольная тяжесть внезапно наполняется чужеродным пульсом. Главное — не давать своей внутренней твари ни малейшего повода бросить безнадежную затею. Она стенает, молит о пощаде, но запущенный механизм воли со злорадным упрямством поочередно вбивает искалеченные пятки в твердую сталь.

Ступни раздулись и покрылись трещинами, откуда брызжет кровь вперемежку с гноем, сползая по ферме едким потоком. Ноги похожи на слоновьи лапы, если только здешний мир породил подобных животных. Тупая боль перехлестывает чресла и впивается тупыми обломками зубов в живот. Черный треугольник распухает, проникая крючьями под кожу, словно кто-то запускает любопытные ледяные пальцы внутрь. Медленно созревающий паразит готовится вырваться из яйца и приступить к следующей фазе кормления.

— Он ослепил себя! Плешивый старец начитался древних трагедий и ослепил себя! Что ты вообще знаешь о том, что он думал о длинноволосом парии с тату, которого сам окунул в кровавое месиво кривых исторических путей? Не вещал, не лгал прямо в ореховые глаза, а чувствовал в глубине своей искалеченной постоянным страхом душе? — стенал агонизирующий мафусаил. Муки смерти бессмертного похожи на движение плода по родовым материнским путям окоченевшего трупа.

Ноги потеряли чувствительность. Чтобы убедиться в их продолжающемся движении, надо повесить голову на грудь, почти закатив вниз глаза, — опасный образ перед лицом смерти, без разбору принимающей жизни хладных трупов и еще теплых тел. Запущенный моторчик воли с упрямством парии, что тянется к дурацкой баклашке, оставшейся уже по ту сторону его бытия, заставляет подушки пяток стучать в изъеденные кровью и гноем опоры.

— Разве ты не знал, ореховоглазый, что плешивец встречался с каждым из парий? Что ты вообще знаешь, баловень судьбы, сторонний наблюдатель за чужими страданиями… Ты даже не осведомлен о том, кем является его приемная дочь, хотя он вполне серьезно задумывался над тем, чтобы обзавестись сыном — длинноволосым мальчиком с глубоко посаженными глазами… Он сделал все незаметно, чтобы никто не узнал, скрыл следы так тщательно, как мог только он.