Михаил Белозеров - Железные паруса

— Гм-м-м… — Прочистил горло старик и боязливо покосился на пса, — стало быть, ты того?.. — произнес он.

Подобострастия в нем было сверх меры и голос соответствующий.

— Чего, того? — переспросил Он, подаваясь вперед, чтобы лучше слышать.

Впервые Он разговаривал не с самим собой и не с Африканцем.

— Фу-у-у… господь. — И лицо у старика разгладилось, — ну и вывез… прямо, как по заказу… прямо, как в сказке. — Он попробовал было перекреститься, и Африканец беззвучно показал клыки.

— Точно, вывез, — терпеливо согласился Он.

— Грех на душу… — продолжил старик, — пронесло-о-о…

Вокруг лежала белая пустыня, только многоэтажки смотрели немыми глазницами, да еще падал редкий снежок. И если разобраться во всей этой ситуации, то надо был достать бутылку шампанского хлопнуть пробкой в небо и выпить за нескончаемость человеческого рода — даже сейчас, даже через столько лет, хлопнуть и произнести здравицу и пьяно, троекратно, до горючих слез, расцеловаться под грохот оркестра, — потому что событие-то явно знаменательное — последние из самых последних могикан на континенте или на всем земном шарике!

— Утю-утю… — Старик протянул руку, и Африканец от наглости приподнялся на задних лапах, чтобы прыгнуть.

Пошлейший старик, который даже не чувствовал ситуации. Не от мира сего. Фигляр. Комедиант старой закваски, который ни себе, ни людям житья не дает.

— Ты чего ваньку ломаешь? — спросил Он тогда.

За эти годы Он привык ничему не удивляться. И двадцать и тридцать лет назад встречались такие старики, выжившие из ума одиночки или целые поселки, позволяющие себе паясничать перед любым пришедшем. Но постепенно они все вымерли, а этот, видать, задержался.

— Стало быть, ты человек? — с опаской и одновременно чуть фамильярно спросил старик и даже снова поопустил руки; и Африканец заворчал.

А вот этому вопросу удивился. Всего ожидал — глупости, блеяния, но никак не такого вопроса.

Ишь ты, подумал Он, наученный, значит, столкнулся с таким, о чем мне приходится только мечтать. Неважное здесь место, плохое, гиблое; и невольно поежился, словно чувствовал, как от черных глазниц за шиворот ползет страх. Страх был привычен, как привычно было одиночество и звенящая пустота вокруг. Впрочем, для него давно уже не было пустоты, — а одно лишь пространство, наполненное непонятной, таинственной силой, ощутимым временем, в котором ты растворен, и одновременно присутствуешь здесь и там, за теми лесами или дорогами и еще бог знает где, — в воздухе, в небесах, в падающем снеге; и ты отчего-то благодарен за это ощущение, которое дает тебе чувство стабильности и уверенности — пусть даже временно, в какой-то явный промежуток, — но предохраняет, делает неуязвимым, бессмертным, почти вечным. И это чувство живет и помогает даже сейчас, когда ты сталкиваешься с непонятным человеком.

— Значит, ты все-таки наш? — Голос у старика был надтреснутый, и слова выходили неясно, словно наполовину проглатывались, словно он что-то жевал.

— Ну, что из этого? — спросил Он.

— Ты не гляди, что я такой, — пояснил старик, и Он понял, что у старика с зубами дело дрянь — вкривь и вкось они торчали, как гнилые пеньки, — посидишь с мое в яме, не то запоешь.

— В какой яме? — автоматически спросил Он. Хотя какая еще могла быть яма в черте города — самая обыкновенная, для бродяг, где всегда была еда и бочка с топливом — другого и не встречалось. Хотя, кто его знает, может, старик тоже был непонятной силой, играющей тобой, как щепкой в полынье, по неявному, закрученному алгоритму. Может, у него своя задача, отличная от всех других, построенная не по принципу, — чем дальше в лес, тем больше дров, а сложнее и пакостнее. Кто знает. Поди разберись. Может, он только имитировал активность и ждал реакции.

— Ты зачем стрелял? — спросил Он и понял, что сам вопрос был во многом наивным. Спрашивать такое было все равно, что узнавать дорогу на кладбище, потому люди были склонны стрелять по поводу и без повода, а только потом разбираться, кто ты и что ты. Так что стрельба постепенно превращалась в обыденность, заурядное событие. Что-то вроде надувания лягушек через соломинку.

— Значит, я ошибся, — вздохнул старик, — отвело мою руку…

— Отвело! — подтвердил Он.

— … и собачка, вижу, вижу, настоящая, кусается… и душа человеческая…

Африканец снова показал два клыка, и старик, косясь на него, зашептал, вытягивая гусаком шею, но по-прежнему не встречаясь взглядом:

— Я ведь… это… того… — второй раз не стрелял…

— Ох, ты! — удивился Он почти лениво. — Старый козел!

Дома по-прежнему торчали серыми коробками над лесом, и находиться здесь на открытом месте не было никакого резона.

— Верно, старый, но упрямый, — согласился старик.

Каналья, что с ним делать? подумал Он.

Можно было уходить. Такие старики встречались не чаще и не реже, чем им положено было встречаться, и один Бог знает, для чего они остались или оставлены и чего делали в этой пустыне. Дичают постепенно. Впрочем, пустыня была теперь везде. И главное было приспособиться к ней. А кто не приспособился, того давно уже нет в живых.

— Ты что здесь, свиней пасешь? — спросил Он и решил, что пойдет назад по своим следам и уж точно никуда-никуда не свернет из этого леса.

— Пасу и охочусь, — пояснил старик.

— На кого это? — спросил Он, окидывая взглядом белую равнину.

— На всех, — пояснил старик и потупился. — Руки-то я опущу?

— Опусти, — разрешил Он и отвернулся.

Такое уже случалось — десятки, сотни раз, человек попадал впросак, а ты стоишь и думаешь: "Черт тебя дери, о чем ты, вообще, соображаешь, и умеешь ли соображать своими куриными мозгами".

— Может, у тебя документ какой имеется? — нерешительно спросил старик за спиной.

— Что-что? — посмотрел Он с изумлением. — Имеется… — и похлопал по боку.

— Понятно, — сказал старик, но не испугался, а добавил неожиданно. — Вот скажи мне, добр человек, какой предел Чандрасекара в вашей гравитационной?

— Ты что, старик, за кого-то другого меня принимаешь? — спросил Он. — Зря это делаешь. Помочь я тебе ничем не могу.

— Верно, принимаю. Вот если бы ответил, то принял бы точно, а так — чего в тебе интересного, разве что вшей жменя?

— Иди проспись, — ответил Он, рассердившись.

Все-таки что-то в старике было от чокнутого — немного позы и фиглярства. Может, ему просто надо было кому-то выговориться.

— Ты мне лучше ответь, зачем стрелял? — спросил Он.

— Страшно было, — неожиданно коротко и ясно пояснил старик, ерзая плечами под бушлатом, — мне ведь показалось, что ты "оттуда", — и потыкал в небо. — Я ихнего брата за версту чую, а тут, видать, ошибся, так что, извини, промашка…

Если бы старик бился в корчах, можно было еще поверить. Черт знает что, решил Он, встретишь какого-нибудь идиота и мучаешься с ним, и ответил: