Михаил Белозеров - Железные паруса

Кажется, Он впал в прострацию — рухнул на четвереньки, все еще чувствуя в руках и бедром тяжесть ружья, и распластался, страстно желая одного, — сделаться как можно незаметнее и ни о чем не думать, пока те дефилируют мимо, дыша винными парами.

Единственное, что ему мешало превратиться в невидимку — была шинель — слишком колючая в воротнике и слишком жесткая на лопатках, чтобы избавиться от самого себя.

Все, конец, мелькнуло у него.

— Музейный трофей, — произнес жандарм, — их здесь много накидано из политехнического музея.

— Оружие сиволапых, — согласился другой и презрительно хмыкнул.

— Карлос собирает — раритеты. Надо ему предложить, — и нагнулся.

— Что это за история со статуей богини Сохмет-Мут? — спросил один из них, заглядывая сквозь мутное стекло внутрь магазина.

— Два раза мы увозили ее, на третий раз она искалечила Боба.

— Свежо предание, но верится с трудом… — напарник перестал разглядывать торговый зал.

— Кто же знал, что они оживают…

— Боб виноват сам, — менторски заявил напарник. — Не надо вести себя панибратски. Все-таки девятнадцатая династия, египетский вариант, — и потер витрину. — Ничего не видно. А!.. черт, порезался…

Он лежал, вжимаясь в холодный бетон, и чувствовал себя ничтожным и беззащитным.

— Есть приказ подвергнуть ее бихевиоризации, — сказал жандарм.

— … лучше бы методу MMPI — пока она никому не мешает, — возразил тот, который пододвинул Громобой к бордюру.

— … если не считать третьей роты, — снисходительно пояснил жандарм, обсасывая палец. — Поговаривают, что оба раза они сами выкрадывали ее — что поделаешь, полковая дама…

— Да, с женщинами здесь туго, — согласился тот, который был чуть-чуть сентиментален, и ребром ладони проверил положение козырька фуражки относительно носа.

— Не то слово — хоть караул кричи…

— Ну, кричать, положим, можно и наедине с собой… ой-ля-ля…

— Куда денешься… — понимающе кивнул однокорытник. — Пустыня…

— Со следующей сменой привезут публичный дом… — мечтательно произнес один из них.

И они сально засмеялись, распространяя вокруг себя запах ваксы и кислого вина.

— Когда все смешивается, жизнь приобретает черты гротеска… даже инстинкты имеют странный привкус желания извращенности, словно ты маньяк в третьем поколении.

— Точка линзы всегда что-то меняет в твоей жизни, — согласился Наемник. — У прошлой команды были галлюциногенные видения… будто бы…

— … у салаг вечно что-нибудь случается, им даже карантин не помогает, им вообще ничего не помогает… кроме девок!..

— … будто бы в ларариях маски разговаривают и советуются, кому заступать на дежурство… будто бы…

— … меньше пить надо! лакают без меры…

— … будто бы порт Цирцеи уже не порт, а дыра…

— … нашли чему удивляться, лучше бы устав зубрили!

— … будто бы после пятой высадки все обрывается и не отрастает…

— … меньше верь слухам!

— … будто бы им заранее известны наши ежедневные кодовые таблицы… будто бы…

— … а вот это попахивает трибуналом! — заключил напарник.

— Если бы только так — не мудрствуя лукаво. Но ни у кого нет опыта. Мы просто живем все вместе, едим из одного котла, спим в одном бараке, а потом один из нас не возвращается, просто не возвращается. И никто не знает, что с ним случилось — просто не возвращается, и все… и причем здесь трибунал?

— Знаю я эти тайны, — оборвал его компаньон, — не верю, ни на каплю! Не обязан верить. Сказки штабных бумагомарателей. Наслышался досыта. Во! — И черканул рукой по шее. — Лучше бы стратегией занимались и снабжением, а то ни черта нет — ни приличных базук, ни жратвы нормальной. А пугать они мастаки! Как же! Начальство!

— Все-таки кто-то пропадает!

— Может, они напиваются до бесчувствия, а потом ломают себе шеи в каком-нибудь колодце. А может, где-то здесь есть тайный притон и настоящие риферы! А? — он расхохотался. — Нет, дорогой мой, это гарнизонная жизнь сводит нас с ума — оторванность от материка и одиночество. Так ведь?!

— Кто-то должен ведь этим заниматься, — вздохнул напарник. — Долг превыше всего.

— Ты еще расскажи о долге! Почему-то за чужой счет! Положить на твои заслуги и ранения!..

— Не один ты такой.

— После Лисао мне давно положено плевать в потолок. Лежать — и плевать. И никто не смеет сказать, что я трус. Никто! Потому что ни у кого нет такого права, кроме ветеранов — плевать в потолок. Разве я не прав?

— Плевать — твоя заслуга, — согласился другой. — Мы все имеем право плевать, но тянем одну лямку, даже если у тебя золотой контракт и ты не обязан гоняться за полоумными в этих развалинах…

— … резервисты спят и видят, когда можно будет удрать из колонии, а малолетки только через полгода начинают соображать, что к чему. Одним штрафникам и таким, как мы с тобой, море по колено.

— Ничего не поделаешь, такова жизнь, — философски заметил напарник и перекрестился. — Можно подать рапорт о переводе в Артена Вольсков…

— Поменяешь город на жизнь в кабанах* (* Сельская местность.) да еще с горными волками и будешь носить форму егеря, а это на двести монет меньше. Устраивает?

А потом Он увидел ноги. Две ноги в голубоватых джинсах, вытертых до белизны на коленях. И торчали эти ноги перед самым его носом. Он даже закрыл глаза, чтобы немного передохнуть, — до того эти джинсы смотрелись знакомо-буднично, как дымящаяся сигарета или рюмка водки, а когда открыл, его уже била дрожь.

Но это была всего лишь женщина.

— Привет, — сказала она, помахивая сумкой, — чего ты здесь прячешься?

Монстры и Наемники не могли разговаривать. Это было азбучной истиной, аксиомой, стоп кадром, разбитым хронометром. Те, которые протопали за угол, еще не уложились у него в голове.

— Да вот… — Он мотнул головой на уходящий патруль, чувствуя в себе пустоту и легкий звон.

Он так отвык говорить с кем-либо, кроме пса, что не узнал собственного голоса.

— А… — произнесла она разочарованно, заглядывая над ним в пролом витрины. — Эти? Пучеглазые?

Чтобы разглядеть что-то, ей пришлось приподняться на цыпочках, и Он вспомнил, что она всегда была небольшого роста.

— Откуда ты взялась? — спросил Он, все еще испытывая чувство, словно разговаривает сам с собой, как будто звук от звука отделен мгновениями, минутами, часами.

— Вышла за хлебом… — ответила она, откровенно кокетничая с ним.

Над городом снова стояла тишина — гробовая, вечная.

— Я два дня за тобой хожу…

— Неужели?.. — Он даже не удивился. Внутри у него все тряслось.

— Случайная встреча, — пояснила она и улыбнулась.

— Лотерея, — уточнил Он, — аллегри… на итальянский манер.

Теперь можно было встать. Его слегка мутило, и Он прислонился к колонне.