Михаил Белозеров - Железные паруса

— Да, я боюсь! — выкрикнул Он, — но бояться не так страшно, если… если… если ты одиночка и тебя не связывает ответственность за других!

Он чувствовал, что раздваивается, сходит с ума.

— Твоя боязнь — всего лишь защитная реакция.

— Это мне уже объясняли, — зло возразил Он.

Он был на грани истерики.

— Из тебя убегает много энергии, — сказала она, — через анахата.

— Не морочь мне голову, — ответил Он, — ты действуешь, как начинающая цыганка.

— У тебя могут быть сложности со здоровьем, — пояснила она.

— Ну что же дальше?! — снова крикнул Он. — Что же?

Ему так хотелось, чтобы она начала свое превращение. У него всегда будет доля секунды, чтобы выстрелить. Он успеет нажать на курок прежде, чем она оденется в непроницаемый панцирь.

— Ты ничего не понимаешь, — произнесла она, быть может, чересчур отчаянно для самой себя.

— Отчего же? — спросил Он, приобретая уверенность оттого, что Громобой был у него в руках.

— Оттого, что ты сердишься. Ты всегда был чуть-чуть таким.

— Каким?

Он не хотел сдаваться.

— Чуть-чуть сам по себе, не от мира сего.

— Ну и что, вашему брату это нравилось.

— Не говори пошлостей, — сказала она так, словно в этот момент подпиливала ногти. — В данный момент мы говорим о другом.

"Бух-х-х!… бух-х-х!.." — за площадью рушились балконы.

— Ты просто так сделан, — пояснила она.

— Да, я знаю… догадываюсь…

— Когда-нибудь ты сам поймешь, — добавила она, поправляя сумку на плече.

В ней всегда было достаточно невозмутимости. Это отличало ее от всех других женщин.

— Когда-нибудь… — согласился Он, — но не сейчас.

— Ты великий спорщик, — укорила она. — Разве тебя не волнует новое?

— Не знаю, — ответил Он. — У меня здесь дело…

— Знаю я все твои дела, — возразила она, улыбаясь. — Если бы они были немного попроще…

Теперь она так была похожа на себя — на лето, на песок, на гадальные карты.

— Это мой последний шанс, — сказал Он и открыл глаза.

Она уже стояла в конце улицы. Рубиновый зайчик плясал у нее между лопаток, словно нарисованный, — все-таки Он кое-чему научился, гоняясь за Полорогими.

Она уходила — совсем, как в другой, наверное, прошлой жизни — или как там это называется.

— Не имеет значения… — сказала она тихо.

— Не имеет, — согласился Он.

— Я хочу помочь тебе, — добавила она.

— В чем? — удивился Он.

— В приобщенности…

— Я не знаю, что это такое.

Фигура у нее была первоклассной, и Он вспомнил, что в юности она была гимнасткой.

— Нелепо… — сказала она, — все нелепо… приходится уговаривать…

— В чем моя вина? — спросил Он.

— Я хожу за тобой вторые сутки…

Он уже не был и воином — Он вообще никем не был. Он даже не мог ничему противиться.

— … а ты ничего не замечаешь, кроме страха…

Все-таки прибалтийский акцент ей шел, и когда-то ему очень нравился.

— Я уже привык, — ответил Он, — насколько это возможно…

— Ты самый упрямый, — сказала она.

Он почувствовал, что самодовольно улыбается.

— … самый умный и самый… самый… дурной!

— Ну и пусть, — сказал Он.

— Надо быть, как это… годным, что ли

— Приспособленным? — спросил Он.

— Да, — сказала она.

— Я готов, — ответил Он.

— Это так просто… — вздохнула она не очень уверенно.

— Что я должен делать? — спросил Он.

Уже в самом вопросе таилась опасность слабости.

— Ничего, только верить.

— Во что? Кому?

— Тупица, — сказала она с тем выдохом в голосе, который всегда извиняет женщин еще до того, как фраза закончена, — я не смогу тебе помочь ни при каких обстоятельствах!

— У меня такое ощущение, словно меня вербуют в иностранный легион, — признался Он.

— На маковку планеты, — с иронией пояснила она.

— Мне и здесь хорошо, — парировал Он.

— Жалкое человеческое чванство, — она отвернулась, — словно ничего лучше не бывает…

— Просто не вижу смысла, — Он попытался смягчить ситуацию.

— Ладно, верю, — призналась она, оборачиваясь, — только без глупостей и, пожалуйста, помолчи.

И у него появилось ощущение, что все это уже было, что картинка существует сама по себе. В данный момент о ней вспомнили, проявили и показали, — как в детском калейдоскопе — камушки упали в случайной комбинации и мозаика сложилась, как связка ассоциаций, как старый сон, как трещина мира; и ничего, совершенно ничего не изменилось — ни в этом чертовом городе, нигде — ни в людях, ни в Монстрах, словно одно существовало независимо от другого, словно, когда ты открываешь глаза, ты должен видеть мир по-новому, а этого не происходит, и тебе жутко от нелепости ситуации, от несопоставимости чувств и реальности, от собственной забывчивости, от потери времени, просто — от обмана, черт побери.

Господи, взмолился Он, так ведь не бывает, не бывает! Теперь уже не бывает!

— Нет, — ответила она, — бывает. Ты сам не замечаешь, но бывает.

— Я всю жизнь стремился к ясности! — выкрикнул Он.

— Да, но ты покорился ей.

Теперь она стояла далеко. Так далеко, что Он даже не различал лица.

— Что же мне делать? — спросил Он.

— Хоть немного сомневаться, — ответила она. — Рассудок сковывает тебя…

— Но я только этим и занимался, до того, как вы пришли…

— Я не знаю, о чем ты говоришь. Я живу здесь сто лет, целую жизнь…

Он хотел крикнуть ей, что не верит, что если ты навидался всякого и невсякого, ты просто не можешь верить — даже тем женщинам, которых когда-то любил, что тех, кто верил, давно нет в этих разваливающихся городах со сбесившимися Сиренами и Наемниками, что ты, быть может, единственный человек, который остался, не считая того сумасшедшего, который сегодня пытался сжечь Монстра, — уж он-то не сомневался до самого последнего момента.

А потом Он подумал, что пока жив хоть один человек, вряд ли здесь у Наемников что-то получится.

— Подожди! — крикнул Он, — я пойду с тобой?

— Ты забыл ружье, — сказала она, когда Он приблизился.

В ее фразе сквозило торжество.

— Оно мне ни к чему, — ответил Он, как примерный ученик.

Сомнения оставили его, и Он был смел до безумия.

— Ты делаешь успехи, — она засмеялась. — Я горжусь тобой. У тебя куча талантов.

Если что-то и случится, то без предупреждения, решил Он, я и так нарушил все заповеди. Я слишком рискую.

— Не напрягайся, — сказала она. — Все просто.

У него было такое ощущение, словно Он лег на операционный стол.

— Подумаешь, — сказала она, — невидаль, — и повела перед его лицом руками, — паутина, дай сдую.

В следующее мгновение все изменилось — его шатало, как пьяного. Единственное, что Он успел заметить — была или не была — тень — легкая, быстрая, как взмах веера, или взгляд издали, или мыльный водопад, или воздушная яма в самолете, и цвета города изменились, взорвались тысячами оттенков и били в глаза.