К. Селихов - Мир приключений 1984

— Живых роз было 80, а бумажных — 17!

— А много было гостей? — спросил майор.

— Двенадцать человек, — сделав ударение на цифре, улыбнулся лейтенант. И тут же, заметив, что я стою с судном в руках рядом с его кроватью, от удивления раскрыл рот, крикнул: — Ходи, ходи, Иван! Пошель!

Немцам, которых я увидел здесь, была свойственна слащавая сентиментальность, чувствительность, не имеющая ничего общего с подлинными человеческими чувствами. Дешевая слезливость уживалась у них с душевной черствостью и аморальностью.

Истые нацисты, воспитанные “гитлерюгенд”, они, самодовольно ухмыляясь, делились своими былыми похождениями.

Среди офицеров я встречал и матерых шпионов, побывавших в советском тылу. Слушая их похвальбу, я запоминал сказанное. Ни пленные, ни администрация не знали, что я владею немецким языком, а между тем пребывание в офицерских палатах помогало мне шлифовать знание языка, пополнять лексику, в скором времени я стал четко различать диалекты.

Жизнь в немецком госпитале шла своим чередом, и мы — сорок пять пленных — продолжали тянуть свою тяжелую лямку. Теперь Коля-ленинградец по совету Цвинтарного при разгрузке на вокзале эшелонов с ранеными забирал у мертвых немцев оружие и, возвращаясь в госпиталь, складывал его в огромный ящик для бинтов и мусора, стоящий во дворе. Это оружие маляр “дядя Коля” — подпольщик Филипп Демьянович Скрыпник — тайно вывозил с территории госпиталя и прятал в городе в укромном месте, как говорится, на черный день. Таким образом в городе у нас образовывался склад оружия, которое собирались использовать после побега. Бойко занимался разработкой плана наших будущих действий. Я во всем помогал Цвинтариому и Бойко и по их совету еще пристальнее присматривался и прислушивался ко всему, что происходило вокруг нас, и прежде всего в офицерских палатах.

Однажды, в воскресенье (когда главный хирург Отто Шрам обычно обхода не делал и операций не производил), перед самым концом своего рабочего дня, сидел я на кровати майора-австрийца и помогал ему (он был без рук) играть в карты. Вдруг в палату ворвался санитар Пауль.

— Шеф! — крикнул он и обеими руками схватился за голову. В его глазах я прочитал смертельный страх.

Для пояснения этого критического момента надо добавить, что заходил я в офицерские палаты без разрешения госпитального начальства. Это Пауль сам, на свой страх и риск, облегчая себе жизнь, посылал меня туда, а согласно служебному положению мое рабочее место было только в уборной. Встреча с главным хирургом в офицерской палате грозила мне страшной карой. Это был изверг и палач, расстрелявший наших пятерых пленных в городе Александрии.

Недолго думая, я ринулся под кровать майора и притаился, ибо другого выхода у меня просто не было. Пауля как ветром сдуло. В палату со всей своем свитой вошел Отто Шрам.

Со стороны картина выглядела довольно смешной. Все офицеры ехидно улыбались.

— Чему же это вы улыбаетесь? — спросил главный хирург.

Палата молчала.

— Я повторяю, — сказал строго Шрам, — почему всем вам так смешно?

И тут после мучительной паузы, когда моя жизнь висела на волоске, майор, как бы извиняясь, произнес:

— Нам здесь один смешной анекдот рассказали, господин полковник…

— А-а, анекдот, — протянул главный хирург, — тогда ясно. — И подошел к кровати, где умирал румынский генерал.

Генерал бредил.

— Он сегодня умрет, спасти его нельзя, господа, — и с этими словами Шрам удалился из палаты.

Я выбрался из-под кровати и под одобрительные возгласы офицеров (для них это было просто развлечение) быстро ретировался. Надо сказать, что раненые недолюбливали главного хирурга за его вздорный характер и заносчивую манеру говорить и, очевидно, поэтому не выдали меня. Пауль сильно перепугался. Проклиная меня, он две недели сам убирал в палатах, на большее его не хватило.

Замечаю в палатах новое: в последнее время вести с фронта уже не радуют немецких офицеров. В декабре 1942 года в госпиталь просочились сведения, что Советская Армия взяла в плотное кольцо двадцать две немецкие дивизии в районе Сталинграда. Из разговоров в палатах я понял также и то, что немцев пугает сейчас не только фронт, но и оккупированная ими территория. Целые дивизии перебрасывались с боевых участков в Белоруссию и Прибалтику для борьбы с партизанами. По палатам только и слышалось: “Шталинград! Шталипград! Партизанен!”

Обычно офицеры играли в “скат” (нечто вроде нашего преферанса). Я быстро освоил эту игру. Не упускал и случая запомнить какой-нибудь популярный анекдот или заучить модную песенку. Здесь, в палатах, я постигал и психологию врага, словом, в дни моего нравственного унижения я старался все до последней мелочи взять на вооружение, и эти знания сыграли потом немаловажную роль в моей военной судьбе. Я уже не чувствовал себя обреченным, нет, скорее, наоборот. Я был перегружен замыслами и планами и готовился осуществить их.

Все чаще наша троица — Цвинтарный, я и Бойко — обсуждала план группового побега. Каждый должен был связаться с одним из вольнонаемных и обеспечить себе в городе пристанище.

После побега мы должны были влиться в Днепродзержинске в большую подпольно-диверсионную вооруженную группу. Адреса будущих конспиративных квартир знал только Дмитрий Цвинтарный. Он должен был обеспечить связь.

Однажды вместе с Паулем я оказался на кухне госпиталя. Там я и познакомился с Марией, доверился ей и попросил ее временно приютить меня. Она согласилась и дала мне свой адрес. Ее адрес я сообщил Цвинтарному.

На этаже работала еще одна девушка. Звали ее Милитой (жила она на Медицинской улице, дом № 1, квартира № 5), она была медсестрой из вольнонаемных. Эта красивая девушка вела себя бесстрашно, оказывала мне и другим заключенным посильную помощь. Цвинтарный тоже ее хорошо знал и поддерживал через нее постоянную связь в городе. (Только после войны я узнал, что Фрибус Людмила Альфредовна, она же Милита Шмидт, была активным участником днепродзержинского комсомольского подполья и тоже готовила наш побег непосредственно с Дмитрием Цвинтарным по прямому указанию руководителя этого подполья Лиды Лукьяновой.)

Именно в те дни, в дни разработки нами плана побега, мне пришла в голову мысль вести себя так, как действовал бы очутившийся в моем положении советский разведчик. Это помогало мне смотреть на все окружающее как бы другими глазами. Стой поры я стал еще собраннее, действовал более осмотрительно. И эта же избранная мною роль стала моей опорой — настоящей моральной поддержкой.

В Днепродзержинск пришла зима. Фронт был уже в Донбассе. Участились в нашем зале обыски. Все чаще и чаще начальство нас предупреждало, что за малейшее неповиновение мы будем отправлены в лагерь.