Геннадий Гор - Контора слепого

— Впиши, мальчик, следующую фразу. Сейчас я подумаю и продиктую тебе.

Слепой задумался и, чтобы сосредоточиться, снял пенсне, которое, по-видимому, мешало ему думать, и положил на столик рядом с письмом.

— Диктую. Пиши: «Сударыня, не думайте, что деловые люди вроде меня, озабоченные коммерческими сделками, не понимают, что такое музыка и музыкальный талант. В те минуты, когда я слушал Вас, я забывал о своей конторе, о складе, где хранятся тюки с чаем, я ощущал аромат, словно попал в рай, созданный Вашим голосом, в рай, где все видимое превращалось в звук и из звука возвращалось в мир, где уже наступило блаженство и счастье. Я был счастлив благодаря Вашему таланту».

Конверт снова заклеили.

Дядя сказал:

— Было бы глупо опускать письмо в почтовый ящик, когда адресат в двух шагах от нас. Ты отнесешь письмо и отдашь его в руки Чернооковой-Окской. Только не забудь извиниться за свой приход и, прежде чем открыть дверь, тихо и вежливо постучать. Пусть она убедится, что имеет дело с интеллигентными, хорошо воспитанными людьми.

— Но старичок-мыслитель тоже интеллигентен?

— При чем тут этот старый клеветник?! Запомни, что образованность и интеллигентность-это не одно и то же. Интеллигентный человек не повесил бы замок на чужих дверях. Запомнил?

— Запомнил.

— А теперь неси письмо. И я понес.

Казалось, не я несу письмо, а оно несет меня по неведомому адресу, расположившемуся в другом, особом измерении, не имеющем ничего общего с обыденным миром.

Ощущение сна трудно было согласовать с июльским жарко греющим солнцем и с вороной, взлетевшей над елью, хлопая своими тяжелыми крыльями, и все же тропа играла, как во сне, и, как во сне, стало невесомым мое тело.

Подойдя к домику, я раскрыл калитку, поднялся на крыльцо и тихо, как учил меня дядя, постучал в дверь.

— Войдите, — раздался дивный, словно поющий женский голос.

Я вошел.

За столом сидели Черноокова-Окская в сшитом, словно из ночного сумрака, синем халате и старичок-мыслитель. Они играли в шахматы.

Я протянул Окской письмо.

— От кого? — спросила она.

— От одного делового человека, известного коммерсанта. Там на конверте есть адрес.

— Ты уверен, что я буду отвечать на это письмо? — спросила она своим волшебно-музыкальным голосом.

— Нет, я не уверен, — тихо ответил я.

— А если не уверен, зачем же принес письмо?

— Письмо это очень важное.

— Я получаю сотни писем. И редко отвечаю.

И, повернувшись к старичку-мыслителю, сказала:

— Я делаю ход ладьей.

И тут я увидел глаза старичка-мыслителя и их выражение, точно такое же, как в тот день, когда он обнаружил, что я отрезал ломтик от его копченой колбасы.

Глаза глядели на меня и одновременно туда, где остался мой дядя.

Черноокова-Окская забыла обо мне и о том, что я тут стою; она взяла своими тонкими, длинными пальцами тяжелую шахматную фигуру и, прежде чем выбрать квадрат на доске, на который ее поставить, она долго, слишком долго размышляла.

В это длившееся, слишком долго длившееся мгновение я сумел, вопреки законам природы, слиться в одно целое с ладьей, повисшей над доской и пребывавшей в мгновенных прекрасных женских пальцах. Все мое существо было охвачено этим чувством блаженства, словно меня гладили эти легкие женские пальцы.

Потом Окская поставила ладью на осчастливленный ею квадрат, а старичок сделал ход слоном. Он сделал хитроумный одиссеев ход, не спуская глаз с доски и в то же время проникая этими глазами в мое существо, словно ища там обрезок своей колбасы.

И в эту секунду ветер, желая угодить старичку, сбросил наше письмо со стола на пол, и старичок, словно по рассеянности, положил на письмо ногу, обутую в старомодный штиблет, застегивающийся на пуговицы.

Я нагнулся, чтобы вытащить письмо из-под ноги старичка, но мыслитель не отодвинул ногу, стоящую на письме, а другой ногой незаметно и больно пнул меня.

— Извините, — сказал я старичку, — отодвиньте ногу и разрешите, пожалуйста, поднять письмо.

— Не разрешу, — сказал старичок, — у меня нога больная, и я боюсь переменить ее положение.

Он неожиданно приподнял ногу, и я уже было схватил письмо, как он вдруг опустил свою коварную ногу, обутую в старомодный штиблет, и прищемил мне пальцы. Он прижал мои пальцы к полу. Я вскрикнул от боли, но Черноокова-Окская сделала вид, что не слышит.

Вернувшись домой в берестяную хижину, я долго держал пальцы в миске с холодной водой и на вопросы дяди отвечал;

— Прищемил, когда закрывал за собой дверь. Больно! Очень больно!

— Ты, видно, торопился, мальчик, спешил передать свое впечатление от встречи со знаменитой певицей.

— Действительно спешил, — сказал я.

Она при тебе прочла наше письмо?

При мне, — соврал я.

А прочитав, она что-нибудь тебе сказала?

Сказала, что у нее мигрень и очень болела голова, но после нашего письма ей стало гораздо легче.

— Она тебе это сказала? Ты не придумал это, чтобы успокоить меня?

— Честное слово, — сказал я.

— А ты не позабыл ей сказать, что тебя прислал к ней деловой человек, известный коммерсант, привыкший писать только деловые письма?

— А зачем ей это говорить?

— Я очень боюсь, чтобы в нашем письме не было слишком много орфографических ошибок.

Кажется, с того самого дня старичок-мыслитель стал аккуратно посещать мои сны, и теперь, много лет спустя, мне трудно сказать, что было сном, а что реальностью.

Запомнился мне такой эпизод. Старичок давит подошвой своего штиблета на письмо и на мои пальцы, а я стараюсь не крикнуть и вдруг вижу, что Черноокова-Окская каменеет и превращается в статую. Вокруг нее тишина, сумрак. Уж не злой ли волшебник этот старичок и не он ли превратил певицу в статую, чтобы она не видела, как он давит мне на пальцы своей натужившейся старческой, но еще сильной ногой?

Старичок жмет изо всех сил, а певица, окаменев, начинает петь:

А облака плыли и над нашей берестяной хижиной, и над домиком, где жила Черноокова-Окская, снова превратившаяся из статуи в живую женщину, показавшуюся сначала в дверях, а потом и на поляне в сопровождении этого ужасного старичка.

Они шли пить минеральную воду, хранившуюся не в бутылках, а щедро бежавшую в своем русле мимо деревьев. Старичок, как и полагается крупному мыслителю, размышлял вслух, а Окская прислушивалась.

О чем размышлял старичок? По-видимому, его возмущало слишком быстро текущее время, расточительно гнавшее его, пожилого человека, к неизбежной дряхлости и могиле. Старичок любил жизнь и хотел пить ее теми же неторопливыми глотками, какими он пил минеральную воду из холодного, только что побывавшего в ключе стакана.