Геннадий Гор - Контора слепого

И слепой, достав из кармана брюк толстые карманные часы, протянул их мне. Крышка раскрылась, показав стрелки и жирные числа.

Часы, казалось, жили своей особой карманной жизнью, храня время слепого, умевшего вдруг превращаться в коммерсанта и дельца.

— Половина двенадцатого.

— Вот как? Мне надо в контору, мальчик, хотя и здесь тоже хорошо.

Слепой уже собирался уходить, как вдруг на берегу возник голос кукушки. Этот голос словно окликнул его из другого времени, донесся сюда из детства, напоминая одно далекое и страшное утро. Дядя прислушался. Лицо его стало напряженным и грустным.

Когда голос кукушки смолк и наступила тишина, дядя спросил:

— Ты выучил уроки?

— Да. Еще вчера перед сном.

— А что снилось тебе?

— Доска. Пифагоровы штаны. Пенсне нашего математика. И добрые глаза Войка.

— Кто этот Войк?

— Не знаю.

Я действительно не знал, кто такой Войк, и не знаю даже сейчас. Зло мне казалось непознаваемым, даже если оно сидело на соседней парте.

— Какой-то Войк звонил на днях ко мне в контору, спрашивал — не нужен ли мне бухгалтер. У него приятный голос. Не отец ли это случайно твоего одноклассника?

— Нет. Его отец живет в Харбине.

Дядя идет не спеша. Люди с глубоко развитым чувством собственного достоинства редко спешат. У них с временем совсем другие отношения, чем у людей суетливых, торопливых, всегда боящихся куда-нибудь опоздать.

Дядино время имеет символ: толстые карманные часы с солидной крышкой и золотыми стрелками. Эти часы показывают время точно. Да и показывают ли? Скорее, они его хранят и делятся им, дарят время владельцу.

Эти часы помогают дяде чувствовать полноту жизни. Иногда дядя вынимает их из кармана и, раскрыв крышку и поднеся к уху, с наслаждением вслушивается. Ощущение такое, что у часов есть какая-то тайна и, тикая, часы делятся этой тайной с дядей, отмеривают эту тайну, потому что эта тайна выражается в числах и не сопротивляется отмериванию. Но в этом отмеривании есть что-то доброе и красивое, похожее на музыку.

Послушав тиканье часов, дядя закрывает крышку и неторопливым движением кладет часы в специальный карман клетчатых хорошо выутюженных брюк.

Дядя сам чем-то похож на свои карманные часы. Он, не видя цифр и стрелок, точно угадывает время, ошибается не больше чем на четверть часа. И все же, не доверяя себе, просит меня сказать, который час.

Часы эти он купил, когда жил в Гонолулу. Купил он эти часы у диккенсовского старичка, торговавшего старьем. Это были старые часы, может когда-нибудь тикавшие в кармане у добряка Пикквика.

Жил ли дядя когда-нибудь в Гонолулу? Может, жил, а может, и не жил.

Гонолулу был чем-то похож на контору в кирпичном доме, давно поселившуюся в моих снах и изредка из снов переселявшуюся в действительность.

Не доходя до кирпичного дома, дядя замедляет шаги и, внюхиваясь в запах духов, спрашивает.:

— Дама?

— Да, но довольно пожилая.

— Знакомая?

— Нет. Незнакомка.

Когда женщина поравнялась с нами, дядя, опираясь на ореховую трость, кричит на меня:

— Нерасторопный разгильдяй! Когда я наконец избавлюсь от тебя и найду другого услужливого и аккуратного работника!

Дама бросает насмешливый взгляд на слепого.

Слепой достает сигару и подносит заграничную зажигалку вместе со вспыхнувшим огнем к своим толстым, налитым кровью и гневом губам.

В своем клетчатом костюме и серой шляпе ов элегантен.

У меня дрожат руки. Такое чувство, что я действительно провинился и меня завтра уволят из конторы. Слепому удалось своей интонацией, позой и выражением разгневанного лица создать совершенно реальную и убедительную ситуацию. Я еще не догадываюсь, что слепой, кроме всего прочего, артист, талантливый артист, но которому из-за его слепоты никогда не играть на сцене.

Мы уже подошли к кирпичному дому. Дядя говорит:

— Обожди, я на этот раз недолго задержусь в конторе.

Жду. Долго-долго жду. Улица на этот раз не хочет превращаться в сверкающий кадр нового заграничного кинофильма, в кусок сцены или сна, она поразительно буднична, назойливо скучна. Дома и заборы не желают переселяться из хмурого серого пространства на воображаемую мною картину, висящую на стене какой-нибудь из квартир. Но квартир словно не существует, существуют только одетые в будничный полдень дома.

Я жду и скучаю. А дяди все нет и нет. Наконец я, не выдержав скуки, открываю дверь в кирпичный дом и подхожу к зловонной, пахнущей чужими кошками лестнице.

На площадке второго этажа стоял слепой. Его плечи и спина вздрагивали. Слепой тихо плакал.

Как и мой слепой дядя, я скитался по разным городам, жил у родственников, прежде чем наконец познакомился с отцом, вернувшимся в Россию в 1917 году из долго длившейся эмиграции.

Из всех моих странствий лучше других запомнился один эпизод.

Я плыл на пароходе по Байкалу. Пароход должен был зайти в Горячинск за дровами. Когда он приблизился к берегу, капитан приказал команде опустить лот, чтобы узнать, далеко ли дно и можно ли бросить якорь.

Лот опустили, но дна не оказалось. Пароход вместе с пассажирами висел над прозрачной, похожей на воздух бездной.

Это ощущение тайны и чуда потрясло мой детский ум, впервые задумавшийся о загадочности всего, что нас окружает и, чтобы не пугать, притворяется обыденностью.

Эпизод, казалось, забылся, как только я сошел на берег, но ощущение загадочности возобновилось, когда я поселился в Томске у двоюродной сестры. Она была старше меня всего на десять лет и старалась по мере своих сил заменить мне рано умершую мать.

Домик, в котором мы жили, стоял в тополевом саду, на пожелтевшей траве шуршали осенние листья, но домик вдруг превращался в пароход не. только в моих зыбких гимназических снах, но и наяву, когда двоюродная сестра читала мне вслух «Моцарта и Сальери» или своим мелодичным голосом окликала явления и вещи, всякий раз становившиеся таинственными, словно завернутыми в синеву и даль.

Голос моей двоюродной сестры был как лот, опущенный в глубину и пытавшийся узнать, есть ли под нами дно или дна нет и не будет.

Антиномия скучного вокзального зала для ожидающих, с одной стороны, и бездонной глубины Байкала — с другой, где повис пароход, своими гудками пытающийся разбудить окружающее безмолвие, — эта антиномия и делала такой загадочной жизнь, еще и оттого, что моя мудрая сестра рано умерла от чахотки. И мне уже не у кого теперь спросить о том, о чем я безрезультатно спрашивал самого себя.

Когда была жива моя двоюродная сестра, мир мне казался похожим на нее. Она пыталась убедить меня, что вещный мир вдруг одушевился, и это ощущение появилось у меня оттого, что сестра любила мне читать вслух «Пана» Гамсуна или «Синюю птицу» Метерлин-ка. Все было загадочным и таинственным, и это рассказывала мне жизнь мелодичным голосом моей двоюродной сестры, — жизнь, изредка покидавшая предназначенное ей пространство и замыкавшая себя в большую раму, висевшую на стене, чтобы сменить соскучившуюся по простору картину.