Геннадий Гор - Деревянная квитанция

- Ну, раз вы видели бабушку Сарыбаш, вы имеете право писать о нашем районе.

Моя мысль выливается в сложную и химерическую метафору. В моем воображении обширное приволье Онгудайского района (его леса, горы, горные пастбища) сжимается и, как в сказке, рассказанной самим пространством, превращается в бабушку Сарыбаш, молодцевато садящуюся на иноходца.

Я подобрел к элегантности, когда впервые увидел бабушку Сарыбаш.

На ней кокетливо надетая шапочка из черного бархата, отороченная лисьим мехом. На ней шубка вся из волшебно искрящихся полосок, словно не сшитых нитками, а положенных кистью Матисса. Почему Матисс не догадался приехать в Горный Алтай, чтобы написать портрет бабушки Сарыбаш? Это была бы лучшая из его картин.

В этот аил приезжали художники из разных городов - писать бабушку. Но они не поняли ни сущности бабушки, ни сущности края. Они писали бабушку отдельно от пастбищ и коров, отдельно от снегопадов и летних гроз, отдельно от синевы алтайских рек и небес, тем самым лишая бабушку ее призвания, призвания инспектора вьюг и летнего зноя, пасшую не только стадо, но и горы, бродившие рядом с ней на своих мохнатых сарлычьих ногах.

А какие изящные вещи окружали бабушку Сарыбаш в ее пастушьем жилище! Вот кожаный сосуд для молочного алтайского вина, пахнущего дымом. Он отделан серебряными полосками и просится в музей. Но бабушка ни за что с ним не расстанется, она любит изящные вещи не меньше, чем их любили средневековые герцоги и короли.

Разве пастух не может быть столь же гениальным, как великий художник или ученый?

В моем сознании бабушка занимает место где-то рядом с Вернадским и Бетховеном. Она не только артистически пасет скот, но умеет мудро и красиво жить.

В своей очень интересной повести "Эта странная жизнь" Д.Гранин изобразил ученого, который подсчитывал все минуты и секунды своей жизни, не смея ни одной минуты провести без дела, без пользы, без науки. Так свобода превратилась в необходимость, сама обрезав у себя крылья. Мне была непонятна эта бухгалтерия жизни, хотя бы и творческой.

У бабушки Сарыбаш, кажется, не было часов. Ее жизнь не делилась на минуты, она была и мгновение, и вечность, столь же независимая от пространства и времени, как жизнь горной реки, своим шумом обновляющей и горы, и леса.

Французский писатель Поль Валери сказал: "Понимание есть, в сущности, не что иное, как уподобление. То, что ни на что не похоже, тем самым непостижимо".

Мне мешает понять и изобразить бабушку Сарыбаш то обстоятельство, что она ни на кого не похожа. Если бы ее изображал на своем холсте художник итальянского Возрождения, он все внимание уделил бы ей, а горы, пастбища и небо расположил бы за ее спиной, как декорацию, как фон, но это не передало бы сущности бабушки Сарыбаш. Местность - это не фон и не декорация, это часть ее самое. Она вместе с лошадью и вместе со стадом молодняка, которое пасет, органически вписана в край. Луга и горы - это ее продолжение, как в эпосе или в стихотворении.

Впервые книгу Поля Валери я увидел в 1935 году в Хабаровске, на письменном столе дальневосточного писателя Елпидифора Иннокентьевича Титова. В Титове текла тунгусская кровь, но, кроме русского и тунгусского языка, он отлично знал французский и английский.

Поль Валери оказался тем силовым полем, той точкой, на которой пересеклись наши сознания и состоялось наше знакомство. От тунгусского фольклора, которым интересовались и Титов и я, вдруг протянулась нить в Париж, где жили Леви-Брюль и Валери - интереснейшие мыслители тогдашней Европы.

Поль Валери был влюблен во всеохватывающий ум Леонардо да Винчи. Ко всем явлениям сознания и бытия он относился как к загадкам, ключ от которых хранится в универсальном мышлении. Валери оказался не только великим поэтом и эссеистом, но и мыслителем естественнонаучного типа, предшественником семиотики, кибернетики и многих других наук.

В тридцатых годах мой ум занимало первобытное мышление, и я изучал труды знаменитого французского ученого Леви-Брюля. В наши дни Леви-Брюля сменил Леви Строс, лидер структурализма. Но тогда еще структурализм не существовал.

Леви-Брюлем интересовался Эйзенштейн, когда создавал свою теорию кинематографического монтажа.

Леви-Брюль выдвинул гипотезу прологического мышления, существовавшего в первобытном обществе.

Догматики прорабатывали его, пытаясь доказать, что человек всегда мыслил так же безукоризненно логично, как он мыслит сейчас. Они не понимали, что развитие существует не только в природе и обществе, но и в мышлении также. Догматики, нападая на Леви-Брюля, говорили: если бы первобытный человек мыслил алогично, как бы он смог смастерить лук и сделать копье? Они не умели отличить теоретическое мышление от практического. Буржуазные деятели верят в бога, ценят ложную идеалистическую философию, но это им не мешает пользоваться атомным реактором или компьютером. Так же и первобытные люди, окруженные алогичными мифами и представлениями, тем не менее были реалистами в своей борьбе с природой.

Вот об этом мы разговаривали с образованнейшим советским писателем и фольклористом Титовым, жившим в Хабаровске, удивлялись невежеству и примитивности мышления догматиков, не понимавших Леви-Брюля, передового и прогрессивного французского ученого.

Бабушка Сарыбаш не обладала всеохватывающим умом Леонардо да Винчи, но она проявляла универсальный принцип в своей жизни. Сарыбаш умела не только мастерски выхаживать молодняк, но обладала множеством других знаний, необходимых в ее быту: она артистически шила наряды из кожи и сукна, и ее дом выглядел как картина, откуда изгнан суетливый и легкомысленный случай и где царствует гармония.

Мне не довелось беседовать с бабушкой Сарыбаш на философские темы, но она не хуже философов понимала, что такое бытие, мудрое бытие, где человек находится в добрых отношениях с окружающим. Это вовсе не значит, что жизнь была легкой: бабушка пасла молодняк зимой, в морозы и буран, она возила с собой притороченные к седлу грабли, чтобы сгребать снег в тех места, где его много, и помочь коровам и бычкам добывать спрятанный под снегом корм.

Слово, умеющее принять в себя всю неповторимость личности, все своеобразие интонации, открывающей характер говорящего, - это уже художественное слово, способное схватить и передать сущность человека.

Так возникает слово - автопортрет говорящего и пишущего, в котором, как в картине Рембрандта или в романе Достоевского, открываются дали сознания, характера и ума, сжатые и спрессованные, как первоматерия Вселенной, еще не начавшей расширяться. Скрытая энергия мысли, вся многослойность человеческого бытия, вся капризная сложность характера, скрытого в слове, вдруг раскрывается и освещает как молния мрак еще не познанного.