Юрий Кудрявцев - Три круга Достоевского

В жизни, конечно, есть люди разные. Есть И идущие на утерю своей личности, лишь бы получить материальные блага. И они не могут понять поступки человека, жертвующего материальным. У них иная шкала ценностей. Что касается шкалы парадокса­листа, то ясно, что в основе ее лежит личность, как самоцен­ность, ни на что не разменивающаяся, ни за что не продающая­ся. Таких не собьешь благами: «Да осыпьте его всеми земными благами, утопите в счастье совсем с головой, так, чтобы только пузырьки вскакивали на поверхности счастья, как на воде; дайте ему такое экономическое довольство, чтоб ему совсем уж ничего больше не оставалось делать, кроме как спать, кушать пряники и хлопотать о непрекращении всемирной истории, — так он вам и тут, человек-то, и тут, из одной неблагодарности, из одного пасквиля мерзость сделает» [5, 116].

Отсюда, не улавливая иронии, делают вывод о проповеди низ­кой природы человека. Неблагодарен. Но по отношению к кому? К тем, кто засушивает жизнь и упрощает человека.

Личность человека хотят истребить. Но она у лучших пред­ставителей рода человеческого неистребима. Они-то и будут до­казывать это каждодневно. Люди этого толка могут бросить все дорогие для них блага жизни, чтоб доказать, что «люди все еще люди, а не фортепьянные клавиши...» [5, 11.7].

Не будет сил физических, чтоб противостоять истреблению личности — человек просто пустит проклятие стене. Если рас­судок овладеет всем человеком, то последний сойдет с рассудка, станет сумасшедшим, но утвердит себя.

Человека пытаются переделать не для того, чтоб дать ему место под солнцем, а для того, чтоб не роптал на солнце, когда оно не светит или печет так нестерпимо, что никакая тень не по­могает.

Парадоксалист считает, что не надо человека переделывать. Нельзя человека свести лишь к логике. Он и алогичен. К счастью. «Не потому ли, может быть, он так любит разрушение и хаос (ведь это бесспорно, что он иногда очень любит, это уж так), что сам инстинктивно боится достигнуть цели и довершить созидае­мое здание? Почем вы знаете, может быть, он зданье-то любит только издали, а отнюдь не вблизи; может быть он только любит созидать его, а не жить в нем, предоставляя его потом aux ani-maux dmestiques (домашним животным. — Ю.К.), как-то му­равьям, баранам, и проч., и проч. Вот муравьи совершенно другого вкуса. У них есть одно удивительное здание в этом роде, навеки нерушимое. — муравейник» [5, 118]. Тут все по логике, все по разуму. Рационально. К этому же хотят привести и людей.

Но между муравьем и человеком есть разница. «С муравей­ника достопочтенные муравьи начали, муравейником, наверно, и кончат, что приносит большую честь их постоянству и положи­тельности. Но человек существо легкомысленное и неблаговид­ное и, может быть, подобно шахматному игроку, любит только один процесс достижения цели, а не саму цель. И, кто знает (поручиться нельзя), может быть, что и вся-то цель на земле, к которой человечество стремится, только и заключается в одной этой беспрерывности процесса достижения, иначе сказать — в самой жизни, а не собственно в цели, которая, разумеется, долж­но быть не иное что, как дважды два четыре, т. е. формула, а ведь дважды два четыре есть уже не жизнь, господа, а начало смерти» [5, 118 — 119]. Мысль очень глубокая. Направлена против абсолютизации конечных целей и приветствующая процесс жиз­ни. Против недооценки процесса. Убедителен пример с шахматис­том (правда, со времен парадоксалиста человечество эволюцио­нировало, и даже в шахматах сейчас важен только результат, процесс же игры рассматривают как вынужденную необходи­мость). Смысл не только в конечном результате, но и в процессе, и в положении личности на пути к результату.

Таковы взгляды парадоксалиста. Таковы его строй мыслей, идеалы. Все это показывает, что герой совсем и не парадокса­лист. Что не ушел он ни в какое подполье. Он лишь ушел от неразумной деятельности по укреплению стены. Но он деятелен в укреплении личности. Факт создания теории говорит об этом. Бездеятельные теорий не создают. Нет в этом герое никакой абсурдности. Это просто нормальный человек, знающий цену че­ловеческой личности. И только с точки зрения людей, утерявших свою нормальность, он выглядит абсурдным, парадоксалистом.

Это только кажется, что герой проповедует одну теорию (за личность), а живет по другой. Уход в подполье — это попытка показать, куда приведет человека теория стены. Сам герой в вульгарно-материалистическую теорию не верит, не верит в фа­тальность закономерностей. Его собственная теория гуманистич­на. Гуманизм здесь, как и позднее в «Приговоре», просто утвер­ждается через обратное. Герой показывает отчуждение личности и не соглашается принять его за норму. Он ставит вопрос о не­истребимости личности. Показывает, что без учета свободы че­ловека несостоятельны никакие теории. Игнорирование свободы человека отрицает и нравственную ответственность его, а это противоестественно. Герой стоит за утверждение целостной лич­ности, ориентирующейся на «быть» и самостоятельно мыслящей. Человек, конечно, плод природы. Но, возникнув, он мыслит и чувствует, а потому и не является лишь послушным орудием. Он решает многое сам. Он может поступать правильно, а может и ошибаться. Так дайте человеку ошибиться. Не регламентируй­те его своей правильностью. А вдруг она-то и ложна?

Не сковывайте человека системой жестких закономерностей, дайте ему возможность полнее проявить себя.

Подпольщик сталкивает две жизненные ориентации: «быть» и «иметь» и недвусмысленно стоит за первую. Недаром он гово­рит, что «ведь все дело-то человеческое, кажется, и действительно в том только и состоит, чтоб человек поминутно доказывал себе, что он человек, а не штифтик» [5, 117].

Могут сказать, что человек таким образом замкнется в себе. Не так это. Доказывающий свою личностность и. действовать бу­дет личностно в любой ситуации, в которую его поставит жизнь. Будет поступать самостоятельно и идейно.

Разными способами можно доказывать величие человека. Под­польщик доказывает это от обратного, показав, каким будет человек, если отнять его волю. Вот его размышления на этот счет: «Что же собственно до меня касается, то я ведь только доводил в моей жизни до крайности то, что вы не осмеливались довести и до половины, да еще трусость свою принимали за бла­горазумие, и тем утешались, обманывая сами себя. Так что я, пожалуй, еще «живее» вас выхожу. Да взгляните пристальнее! Ведь мы даже не знаем, где и живое-то живет теперь и что оно такое, как называется? Оставьте нас одних, без книжки, мы тот­час запутаемся, потеряемся, — не будем знать, куда примкнуть, чего придержаться; что любить и что ненавидеть, что уважать и что презирать? Мы даже и человеками-то быть тяготимся, — че­ловеками с настоящим собственным телом и кровью; стыдимся этого, за позор считаем и норовим быть какими-то небывалыми общечеловеками. Мы мертворожденные, да и рождаемся-то давно уж не Y живыхотцов, и это нам все более и более нравится. Во вкус входим. Скоро выдумаем рождаться как-нибудь от идей» [5, 179]. Этими словами фактически заканчиваются «Записки из под­полья».