Юрий Кудрявцев - Три круга Достоевского

Всезнайство и готовность учить — при полном невежестве: « — Я буду распространять естественные науки.

— Но ведь ты их не знаешь?

— Это ничего не значит. Я буду распространять, что надо изучать естественные науки» [5, 326]. Вывернулся. Себя не уро­нил. Да и не вывертывался вовсе. Убежден, что такой подход — норма.

Догматику присуще чувство исключительности. Всего своего. Это стержень, вокруг которого группируются мысли и действия. То, что создано другими, для догматика цены не имеет. В одной из своих статей Достоевский выводит французов, ставящих в центр себя и свою нацию. Сравнения с французским ничто не выдер­жит. Пушкин, с точки зрения француза, «был поэт не без даро­ваний, вполне национальный и с успехом подражал Андрею Шенье и мадам Дезульер» (1895, 9, 10]. При этом такой, претен­дующий на исключительность француз, о чем бы ни говорил, су­меет в разговоре рассказать свою биографию.

Догматическому стилю присущи упрощение действительности, исключение ее анализа, «простота» подхода к действительности. «Простота не меняется, простота «прямолинейна» и, сверх того — высокомерна. Простота враг анализа. Очень часто кончается ведь тем, что в простоте своей вы начинаете не понимать предмета, даже не видите его вовсе...» [1895, 10, 346]. Догматик может да­же не видеть предмета исследования, может подменять его, спо­собен размышлять лишь о чем-то одном, на что его настроили. У Достоевского есть герой подобного толка. Это Трудолюбов, «способный рассуждать только об одном производстве» [5, 137].

По Достоевскому, догматизм приводит к потере связи с людь­ми, к сектантству, к потере чувства юмора и понимания юмора. Об одном из таких догматиков и ему подобных говорит у Досто­евского Митя Карамазов: «Шутки тоже не понимают — вот что у них главное. Никогда не поймут шутки. Да и сухо у них в ду­ше, плоско и сухо...» [10, 10, 100].

Достоевский показывает, что при всей сухости и тупости но­сителей этого стиля мышления последние возносятся над други­ми. «Действительно, гордость невежд началась непомерная. Лю­ди мало развитые и тупые нисколько не стыдятся этих несчаст­ных своих качеств, а, напротив, как-то так сделалось, что это-то им и «духу придает» [1895, 10, 420].

При таком подходе отсутствует стремление что-то понять. Хо­рошо то, что наше. Тут и понимать нечего. Самоочевидно. Вся­кая диалектичность мышления исчезает. Понятия превращаются в окостенелые или чугунные. «Нынче все силы чугунные (и убеж­дения чугунные, должно быть)» [ЛН, 83, 610], — пишет Достоев­ский в записной тетради последних лет. Суждения стали порази­тельно прямолинейны и самоуверенны. В «Дневнике писателя» на этот счет сказано: «Замечал я тоже нередко, что в литературе и в частной жизни наступали великие обособления и исчезала мно­госторонность знания: люди, до пены у рта оспаривавшие своих противников, по десятку лет не читали иногда ни строчки из на­писанного их противниками: «Я, дескать, не тех убеждений и не стану читать глупостей». Подлиннее на грош амуниции, а на рубль амбиции. Такая крайняя односторонность и замкнутость, обо­собленность и нетерпимость явились лишь в наше время, т. е. в последние двадцать лет преимущественно. Явилась при этом у очень многих какая-то беззастенчивая смелость: люди познаний ничтожных смеялись и даже в глаза людям в десять раз их бо­лее знающим и понимающим. Но хуже всего, чем дальше, тем больше воцаряется «прямолинейность»: стало, например, замет­но теряться чутье к применению, к иносказанию, к аллегории. За­метно перестали (вообще говоря) понимать шутку, юмор, а уж это, по замечанию одного германского мыслителя, — один из са­мых ярких признаков умственного и нравственного понижения эпохи. Напротив, народились мрачные тупицы, лбы нахмурились и заострились, — и все прямо и прямо, все в прямой линии и в од­ну точку» [1895, 10, 420].

Среди прочих качеств догматического стиля здесь отражена нетерпимость ко всему, выходящему за пределы прямолинейно­сти. Отвергается все, что мешает безграничному господству пря­молинейности. Мысль о враждебности догматизма всему но­вому, непривычному, с догмой расходящемуся проходит у Досто­евского через все творчество. Эту общую черту догматизма пи­сатель находит у разных российских теоретиков. Вот он видит ее у славянофилов: «Славянофилы имеют редкую способность не узнавать своих и ничего не понимать в современной действи­тельности. Одно худое видеть — хуже чем ничего не видеть. А если и останавливает их когда что хорошее, то если чуть-чуть это хорошее не похоже на раз отлитую когда-то в Москве фор­мочку их идеалов, то оно безвозвратно отвергается и еще оже­сточеннее преследуется, именно за то, что оно смело быть хо­рошим не так, как раз навсегда в Москве приказано» [1895, 9, 154].

А вот — но другому адресу: «Убеждения их удивительно ог­раничены и обточены. Сомневаться им уже не в чем... Для них жизнь что-то такое маленькое, пустое, что в нее не стоит и вду­мываться. Самые вековечные вопросы, над разрешением кото­рых страдало и долго еще будет страдать человечество, возбуж­дают в них только смех и презрение к страдальцам, которые их разрешали, а которые и теперь от них страдают и мучаются их разрешением, это у них ретрограды. У них же все разрешено и вдруг» [1930, 13, 280]. Это писалось в шестидесятые годы.

Годы прошли. Тема осталась. В конце жизни — все о том же стиле мышления. Противопоставляется терпимый к антидогма­тике народ и нетерпимая интеллигенция: «Народ наш доказал еще с Петра Великого — уважение к чужим убеждениям, а мы и между собою не прощаем друг другу ни малейшего отклонения в убеждениях наших, и чуть-чуть несогласных с нами считаем уже прямо за подлецов...» [1895, 11, 17 — 18].

Отмечая нетерпимость догматиков ко всему иному, Достоев­ский называет неразумной ту действительность, которая не зна­ет, что делать с иным мнением, «кроме деспотического к нему отношения» [ЛН, 83, 295].

Силой искореняется признанное плохим и ложным, силой вне­дряется признанное хорошим и истинным. В «Крокодиле» при­водится разговор по поводу внедрения «нужных» идей:

« — Да ведь нужно знать, в чем настоящая выгода? А не за­хочет?

— Принудим.

— Ты стоишь за принуждение?

— Разумеется. Крепкая и сильная администрация — 1-е дело. Кто же пойдет сам собою в крепостное рабство?» [5, 333].

Запрет, администрирование — опора догматического стиля. Но иногда этот стиль опирается и на силу критики. Но критика здесь весьма своеобразна. Нередко та или иная проблема приз­нается важной до тех пор, пока догматик владеет ею монополь­но. В противном случае проблема теряет свою значимость. И тем уже раскритикована. Так, Коля Красоткин кичится тем, что один он знает, кто основал Трою. Но вот оказалось, что об этом знает еще один мальчик. Пропал у Коли интерес не только к Трое, но и к истории вообще. Коля «раскритиковал» историю, она для него есть «изучение ряда глупостей человеческих и только» [10, 10, 54]. При таком подходе быть всегда первым мож­но без особого труда.