Юрий Кудрявцев - Три круга Достоевского

Тема ««случайного семейства» в сибирских повестях не рас­крыта. Есть лишь попытка создать такое семейство. Детей в этих повестях почти нет.

Здесь снова встречаются неотъемлемые от произведений До­стоевского припадки и обмороки. Но здесь в обмороки падают не жертвы, а хищники — когда срывается их дело.

В «Селе Степанчикове...» изображается первый «идиот» До­стоевского. Это уже упоминавшаяся Татьяна Ивановна. Она, од­нако, по сути своей здоровее неидиотов. В мире погони за мате­риальными благами она равнодушна к этим благам. Явления жизни она воспринимает во всей их первозданности.

В «Селе Степанчикове...» появляется первый в творчестве До­стоевского «космополит». Слуга Видоплясов. Это он утвержда­ет, что русские имена не эстетичны, в противовес западным. Он уверяет, что Аграфена — имя неприличное, а вот Аделаида — вполне приличное. К тому же Видоплясов — доносчик.

В сибирских повестях встречается слово «жид», что вызы­вает мысль о непочтительном отношении к евреям. Один из ге­роев «Села Степанчикова...» ругает французский язык.

В этих повестях есть размышления об искусстве. На разных Уровнях. В том числе и на ругательском. Так, Москалева нередко ругает «дурака» Шекспира. О деятелях искусства размышля­ет и дядюшка-князь, в голове которого все перемешалось: «Лорда Байрона помню. Мы были на дружеской ноге. Восхитительно танцевал краковяк на венском конгрессе» [2, 313]. Позднее ока­залось, что это был не Байрон, а какой-то поляк, где-то, но сов­сем не на Венском конгрессе, сломавший ногу.

Много размышляет о литературе Фома. Но знаком с нею по­наслышке. Так, Гоголь для него — писатель легкомысленный. К Гоголю можно относиться по-разному. Но назвать его легкомыс­ленным можно лишь при полном незнании его творчества.

Судьба героев сибирских повестей разная. Охотница за ко­шельком князя, Москалева, терпит как будто поражение. Ничего не достигла. Да к тому же осмеяна толпой. Как будто бы первый крах, хищника у Достоевского. Тем более, что автор говорит: «Повесть моя заключает в себе полную и замечательную исто­рию возвышения, славы и торжественного падения Марьи Алек­сандровны и всего ее дома в Мордасове» [2, 299]. В Мордасове, верно, — крах. Но не вообще крах. Хищные крах терпят редко. А Достоевский не хотел искажать действительность. Свое Марья Александровна взяла. В другом городе.

Фома умер. Но в славе. А смертны все. Так что и здесь все в порядке.

Трагичны жизнь учителя и его смерть.

Героев в произведениях мало.

Заметны водевильность и неправдоподобие в «Дядюшкином сне». Не совсем правдоподобно и возвышение шута над помещиком в «Селе Степанчикове...».

Язык героев здесь нормальный, в основном без уменьшитель­ных «словечек».

Описание природы носит подчиненный характер. Так, гроза в природе происходит в тот момент, когда разразилась гроза в душе Ростанева.

Вот то основное, что можно увидеть в сибирских повестях Достоевского, прочитав их по первому кругу.

3. ПОСЛЕСИБИРСКОЕ

Самый плодотворный период жизни Достоевского — послесибирский. Помимо чисто художественных произведений в это вре­мя Достоевский печатает статьи по различным проблемам, изда­ет «Дневник писателя». Сохранились записные книжки и тетра­ди этого периода. Имеется большое число писем. Что главное в этих произведениях?

«Записки из Мертвого дома» — о быте и нравах острога. «Уни­женные и оскорбленные» — о хищниках и жертвах. «Скверный анекдот» — похождения подвыпившего генерала. В «Записках из подполья» герой излагает свою теорию, выношенную в резуль­тате своей жизни, экскурс в которую он в этих записках соверша­ет. «Крокодил» повествует о происшествии необычайном: проглоченный крокодилом человек живет в нем. «Преступление и на­казание» — убийство и его последствия. «Идиот» — кроткий и доб­рый человек в мире людей менее добрых и менее кротких. «Веч­ный муж» повествует о муже-рогоносце. «Бесы» — уголовная хро­ника. «Подросток» — поиск жизненного пути. «Братья Карама­зовы» — «история одной семейки». В статьях — проблемы лите­ратурной борьбы того времени, политика России и Европы того времени. «Дневник писателя» — попытка отразить конкретику России во всей ее полноте, нередко в сопоставлении с конкрети­кой Европы. В записных книжках и письмах — трудно обозримое количество проблем: диапазон их — от собственного быта до ко­ренных проблем российской и европейской действительности.

Это есть лишь главное в сюжетике каждого произведения. Взятые в целом, эти, произведения обнажают ряд проблем со­бытийного.

Первое послесибирокое произведение — «Записки из Мертво­го дома». Сразу резкое отличие от всего ранее написанного. Иные герои, иной уклад жизни, иные нравы и обычаи. Совсем другая тональность повествования: совершенно отсутствует сентимен­тальность, ранее не раз проявляющаяся. Другая тема — другой язык. Изображается дно общества. Даже что-то ниже дна лежа­щее, какое-то подполье общества. Острог. Убийцы, грабители, мошенники. Куда уж ниже?

Достоевский вглядывается в это подполье, кажущееся, на пер­вый взгляд, чем-то однородным, бесформенным и безличностным.

Вглядываясь, видит неоднородность, границы. В каждом че­ловеке находит что-то человеческое. В одном силу духа, в дру­гом — доброту, доверчивость и мягкость, в третьем — любозна­тельность. Дно оказывается не совсем дном, в нем есть даже люди, совсем не худшие, чем те, что за пределами острога.

Жизнь этих людей нелегка. Тяжела. Особенно тех, кто осуж­ден по ошибке. А есть и такие. Трудность жизни — не в лише­ниях материального порядка. С этой стороны жизнь не так уж и плоха. Хлеб выдают не с весу. А имея деньги, можно даже поку­пать продукты на рынке. Можно завести и прислугу. Жизнь тя­жела от отсутствия свободы, от подневольного труда, от принудительного общения, от большой скученности (в остроге пример­но 250 человек), от неясной перспективы или вообще от беспер­спективности.

Человек жив настоящим. Но еще более он жив будущим. Лю­бой трудности настоящее легче переносится, если видно принципиально иное будущее. У героев Достоевского, как правило, нет будущего. Особенно у обитателей острога. Это выражено в пер­вых строках «Записок...»: «Острог наш стоял на краю крепости, у самого крепостного вала. Случалось, посмотришь сквозь щели забора на свет божий: не увидишь ли хоть чего-нибудь? — и толь­ко и увидишь, что краешек неба да высокий земляной вал, по­росший бурьяном, а взад и вперед по валу день и ночь расхажи­вают часовые, и тут же подумаешь, что пройдут целые годы, а ты точно так же подойдешь смотреть сквозь щели забора и уви­дишь тот же вал, таких же часовых и тот же маленький краешек неба, не того неба, которое над острогом, а другого, далекого, вольного неба» [4, 9].