Роберт Говард - Мечи пурпурного царства

Прошу простить мне столь долгие отступления от темы, -- но во мне теснятся воспоминания такого множества личностей и жизней, что то и дело поневоле я начинаю петлять в лабиринте воплощений, которые я помню так же, как вы помните дни, оставшиеся за плечами.

О, каким долгим было мое путешествие! Но и ему однажды пришел конец, когда я достиг поселения амелиан. Я странствовал пешком, в полном одиночестве, охотясь, убивая и спасаясь от врагов. Путь мой не был ни легок, ни безопасен. Там, где сегодня высятся мегаполисы Европы, раньше бродили львы, гигантские животные куда крупнее и свирепее любых, существующих ныне. Там водились пещерные медведи и саблезубые тигры, громадные буйволы и лоси, пантеры... но, как водится, самым безжалостным охотником, самым лютым и кровожадным зверем был человек.

Так или иначе, в Амелии, деревне бревенчатых хижин с соломенными крышами я нашел радушный и теплый прием. Не знаю, что побудило правителя Амелии Джогаха по-доброму отнестись к чужестранцу и почему он не приказал своим воинам нашпиговать меня стрелами, когда я вышел из леса и зашагал через ячменные поля к тяжелым воротам. Возможно, причиной тому было обычное человеческое любопытство, -- ведь в Амелии не то, что отродясь не видывали похожего на меня человека, но даже в ночных грезах не могли представить, что в мире существуют такие как я. Волна кельтского нашествия еще не докатилась до этих долин.

Хотя обитатели Амелии были крепкими и жилистыми, им все же было далеко и до моего роста, и до моей мускулатуры. Это были люди белой расы с черными волосами и темными глазами. Кожа их имела легкий оливковый оттенок. Старейшины носили бороды, бывшие предметом большого уважения и зависти более молодых мужчин.

Но как мне рассказать о Тарамис? Я могу долго говорить о ее теле -- изысканной поэме линий и форм, о ее коже цвета спелых оливок, ее черных локонах, сверкающим густым потоком ниспадавших на изящные плечи, ее прекрасных глазах, полных жизненной силы, плавных изгибах конечностей, наливающихся грудях, -- но я не способен даже попытаться воссоздать очарование и прелесть девушки, звавшейся Тарамис, дочери короля Джогаха.

Стоило мне только раз увидеть ее, цветущую как весна, и я полюбил, я возжелал ее со всей дикой страстностью, присущей моему народу. И по меркам собственного народа Тарамис была прекрасна, а уж для меня она и вовсе стала идеалом красоты и воплощением желания. Я смотрел на нее и голова моя кружилась, а в ушах колотили боевые барабаны. Любовь? Страсть? О, да. Но что понимает в этом Джеймс Эллисон? Разве доступна любовь хилым современным людишкам? Вам достались лишь руины страсти, пылавшей, когда Земля была юной; бледные отсветы пламени, некогда сотрясавшего миры; страсти, что опрокидывала королевства, сметала племена и народы, разрушала города и цитадели... так было в эпоху юности Земли. И я, мужчина из юного мира, любил так же, как жил, как убивал и странствовал. Я готов был ради завоевания своей избранницы свергать королей и низвергать империи, крушить врагов в жестоких схватках -- и пусть кровь неприятелей струится по моим пальцам и отдаются в ушах отчаянные крики умирающих! Но довольно. Тот далекий век был суров, бесхитростен и прост, а для меня он стал временем любви Тарамис и ужаса Косматого.

Когда я научился говорить на языке Амелии -- а это не заняло много времени, ибо язык был прост, а кельты всегда, даже в те смутные времена, были полиглотами -- то я попросил ее руки... Попросил? Нет. Кельт никогда, никого ни о чем не просит, даже у собственного вождя. Я потребовал ее, и если бы ее отец высмеял меня как безродного бродягу, немедля учинил бы кровавую бойню в его дворце-хижине, прежде, чем его охрана успела спохватиться. Жажда обладания Тарамис раскаленной головней жгла мне грудь.

Но старый король Джогах не смеялся. Он теребил свою длинную бороду и смотрел то на меня, то на своих воинов. Наконец он сообщил мне о своем решении. И надо сказать, пройдоха устроил так, что в любом случае не оставался в проигрыше, ведь если я потерплю поражение, он избавится от беспокойного, буйного гостя, а если я сумею победить, настанет конец ужасу, раскинувшему свои крылья над его страной с незапамятных времен.

Будучи Джеймсом Эллисоном, я часто удивлялся, в каком далеком краю обосновались амелиане. У них сохранились малопонятные древние легенды о долгом путешествии с востока. В своих странствиях я встречал людей родственной им крови, но уже основательно отличающихся от них. А в современном мире и вовсе не осталось народа, который впитал бы их черты, даже среди тех помесей, в которые превратилось большинство наций современности. В общем, с точностью нельзя сказать, что же это за племя. Предки их пришли в долины Амелии за сотни лет до описываемых событий и встретили там мрачную вырождающуюся расу волосатых существ,несколько напоминающих людей, но ужасающе безобразных. Война была долгой и кровавой, но в конце концов люди победили, а человекоподобные чудища укрылись в неприютных бесплодных холмах, откуда еще целое столетие устраивали вылазки.

Представители деградирующей расы принимали все более странные кошмарные формы. Апофеозом этих мутаций и метаморфоз стал Косматый. -- Так звали его жители Амелии. Последний из своего народа, он обитал где-то в зловещих холмах. Страшилище из страшилищ. Даже в лучшие свои годы недосягаемо отстававших от людей по развитию. Из своего логова высоко в холмах он время от времени обрушивался в долины, унося людские жизни, дьявольски жестокий и по-звериному хитрый. Отряды, посланные уничтожить его, не возвращались назад, если не считать редких несчастных, сошедших с ума от пережитого ужаса.

Голова этого доисторического демона и была той ценой, которую я должен был заплатить за Тарамис.

С первым лучом нарождающегося рассвета я простился с деревней и тронулся в путь, а юноши выдували из камышовых флейт печальные трели погребальных песен. Но я, Бракан-кельт, не собирался умирать, я уже побывал во многих жарких схватках и теперь весело смеялся, когда ворота поселения захлопнулись за моей спиной.

Всю свою жизнь я пользовался одним и тем же оружием -мечом, который люди прозвали Крушителем черепов. О, я мог бы спеть целую сагу об этом сверкающем клинке! Он блистает сквозь толщу истории звездой ратной брани и кровавой сечи. Не было на свете мечей, равных ему, нет и никогда не будет. То был меч Голиафа, -- и именно им Давид снес с плеч его гигантскую голову на залитом кровью поле. То был обоюдоострый меч ислама, играющий с солнечными лучами в руках пророка Мухаммеда. Странными путями он опередил мусульман в Европе. С этим клинком в руках погиб Роланд в Ущелье Ронсеваль. Ричард Львиное Сердце обладал им, даже не подозревая, что владеет тем самым знаменитым мечом Дюрандаль, о котором слагал песни Блондин. Акбар прорубил себе с его помощью путь к имперскому трону. Это был меч Аттилы, и ныне он украшает стену дворца одного афганского принца, дожидаясь того дня, когда Судьба позволит ему снова выскользнуть из ножен и всласть напиться хмельного вина человеческой крови.