Иван Ефремов - Румбы фантастики. 1988 год. Том I

Выйдя на темную подвальную площадку, он привычно нагнулся и сунул было ключ под резиновый коврик. (Недавно у них с Крымовым было два ключа, затем Лана посеяла один из них.) Итак, наш герой уже отогнул край коврика, но, повинуясь все тому же вещему голосу, вдруг отпустил его. И положил ключ в карман…

…Выпив в гастрономе бутылку пива, он отправился колесить по городу. Ездил целый день, и день не удался. Даже погода была под стать событиям. Промозглый ветер катился из улицы, в улицу, хозяйничал как в аэродинамической трубе, залеплял водой ветровое стекло такси, и «дворники» противно взвизгивали, размазывая грязь…

…Строго говоря, наш герой вообще не любил бывать там, где уже окончил работу. Восемь лет оформительской лямки сделали его мудрым. Заказчик всегда егозит, когда договаривается с тобой, он прямо-таки излучает предупредительность. Заказчик верит, что твой стенд (витрина, рельеф, щит, набор знаков для торгового зала) сделает эпоху в рекламе. И вот — слаб человек! — ты сам начинаешь верить, что создашь нечто , разорвешь будничный круг… Ах, не разорвешь ты его никогда! По мере выполнения убеждаешься, что работенка будет рядовая, и дай бог, чтобы приняли ее и свои, и чужие; и прощаешься с заказчиком скомканно, отводя глаза, а он, деликатная душа, молчит.

…Торгово-экономический институт — здесь он оформил кабинет общественных наук… Худсовет работу принял, как вполне ординарную. Декан, обидно заметив — «на твердую троечку», все же обещал подписать приемо-сдаточный акт. Что ж, и то хлеб… Следовало побывать у трех заказчиков, а также в бухгалтерии художественного комбината…

И опять надсадно трубил ветер проспектов, и сбивались под низким грязным небом автомобильные пробки, и постовые в опущенных капюшонах шествовали угрюмо, как чернецы.

Из дневной круговерти он выпал около шести вечера, вконец издерганный, голодный и преследуемый дразнящим видением, которое, безусловно, было связано с походом в расчетную часть комбината, где усталые женщины копошились в месиве бланков. Представилась ему груда лимонно-желтых, кирпичных и кровавых листьев. Когда там наступит осень, опавший груз невидимых, где-то за перекрытиями бормочущих крон затопит островок. Печальный и пряный запах будет в мастерской, и шелест, похожий на жалобу леса.

Почувствовав, что на глазах выступают слезы, он опрометью свернул в какой-то мокрый, зябкий палисадник и стоял там один над ноздреватыми сугробами, пока не отхлынула горечь. Вспомнились давние, наивные надежды, похороненные под цинизмом и суматохой. Как мальчишкой тщательно срисовывал эти самые осенние листья, любовно отобранные в парке; как старался не пропустить ни одной жилки, ни одного зубчика… Как, чуть повзрослев, строил натюрморты: кружка, яйцо, фарфоровый слоник… Грезилась ему тогда жизнь живописца, вольная и ясная, точно игра детей за уэллсовской «дверью в стене», и в то же время вдохновенно-аскетическая, подчиненная одному лишь пафосу творения. Дивные полотна складывались на пороге сна, поражая гармонией и смыслом. Вот цель его земных дней… Не будет суетной погони за удовольствиями, мелочных расчетов; темные порывы инстинктов не одолеют его… В четырнадцать лет он засыпал счастливым, с холстом и красками у постели, чувствуя себя посвященным в рыцари и готовым на подвиг.

…А не оборвать ли все одним ударом? Заявление на стол, и в аэропорт. Вещмешок, этюдник… Много ли ему надо?

Струсил. Сцепив зубы, втиснулся в очередной троллейбус и поехал в центр.

Наступило тягчайшее из испытаний.

Кофейня, расположенная в холодном и прокуренном подземном переходе на центральной площади, встретила дежурным набором лиц. Мальчики за тридцать и мальчики за сорок, вершившие свой крестный путь на стыке нескольких искусств, не прикасаясь ни к одному из них, заказывали «двойные» без очереди. Буфетчица была своя. Следовало только вовремя возвращать ей чашки, вынесенные из круглой стеклянной кофейни в подземный переход, туда, где можно курить. Здесь витийствовали поэты, которых не публиковали, и трясли немытыми кудрями художники, коих не выставляли. Жажда самоутверждения, густая, как табачный дым, накапливалась в переходе, метко прозванном «трубой». Все вылетало здесь в трубу — время, молодость, крохи способностей, ясный ум. Здесь проводили дни и годы, старели, повинуясь расслабляющему влиянию бесчисленных «двойных» и бесконечной болтовни. Здесь было единственное место на земном шаре, где местные мыслители могли собрать аудиторию. Возникали микрокумиры, калифы на час. Женщины с помятыми лицами и голодными глазами по-кошачьи бродили в толпе, жадно вдыхая дым и сплетни. Здесь знали все про всех, ворошили чужое белье страстно и самозабвенно, поскольку занять мозги было нечем. Порою в «трубе» складывались брачные союзы; чаще происходили скандалы с мордобоем, дававшие новую пищу языкам женщин-кошек.

Войдя в толчею «трубы», наш герой пожал несколько рук и привычно отмахнулся от предложений послушать стихи, купить фотокопию буддийского гороскопа, выяснить отношения по поводу общей знакомой и т. п. Но если от «трубных» знакомых можно было легко отделаться, то Крымов, прочно занимавший место на подоконнике внутри кофейни, был настоящей проблемой.

Никита, напоминавший чудовищного бутуза-переростка из «Пищи богов», покоился среди болтливой мелюзги, как танкер на рейде, окруженный снующими катерами. Привычным ветерком овевали его пустословные споры с немедленным переходом на личность, неуклюжие пикировки; улыбка, раз и навсегда растянувшая огромные губы, не покидала клоунского лица. Он бывал подчас ужасен в своей улыбчивой беззаботности. Левой рукой Крымов пригибал плечи курносой толстушки в клеенчатом плаще; правой, в которой была чашка кофе, завладела шустрая смуглянка с заячьими передними зубами, трещавшая быстро и возбужденно. Девочки тянулись к Никите, поскольку он совмещал в одном лице и младенца, и огромного, как бык, мужчину.

— А кто это к нам пришел? — засюсюкал Крымов, увидев младшего совладельца мастерской. — А кто это бабушку зарезал? — Голос у него, как у многих непомерно грузных людей, был пронзительный и какой-то спертый, сдавленный до визга. Белянка-толстушка уже переглядывалась с подругой, предвкушая очередную потеху.

— Ник, мне с тобой поговорить надо. Выйди, а?

— Ого! — выкаченные глаза бригадира чуть было не покинули орбит. — Держите его, он еще не очнулся со вчерашнего! — Он сделал вид, что прячется за девичьи спины. — Убьет ведь меня сейчас, изуродует! Смотрите — глаза, как у Раскольникова!

— Пожалуйста, выйди! — устало и терпеливо повторил наш герой. Еще раз всплеснув подушками ладоней, но уже понимая, что представления не получится, Крымов нехотя поднялся, поставил чашку и вышел в переход, к лестнице, ведущей наверх.