Юрий Медведев - Яко Вертоград во цветении

Я оставил блаженно всхрапывающего Оналбека, подошел к Раушан.

— Где находится зуб шайтана?

По ее сбивчевому рассказу выходило, что Зуб — черная острая скала, одиноко выпирающая из земли километрах в десяти отсюда на юго-восток, возле развалин древнего селения. Позавчера утром Шамкен с сыном проезжал верхом по тем местам и заметили возле Зуба лежащую овцу: то ли спала, то ли околела. Оналбек направил лошадь к скале, но неожиданно, на полном скаку, бросил поводья, схватился за голову и выпал из седла. Пока оторопелый старик приходил в себя от ужаса, сын его вскочил с земли, кинулся с диким криком от Зуба прочь. Добежал до отца, рухнул как подкошенный и в себя с того времени не приходил.

— Можно взглянуть на лошадь Оналбека? — спросил я.

— Взбесился лошадь, — живо отвечала Раушан. — Поздно вечер прискакал. Сильно кричал. Трава катал себя. Другой лошадь кусал. Шамкен-ата ружье стрелял, еще стрелял. Колбаса конский кушать будем.

Я терялся в догадках: что означала такая дьяволиада? Тем временем прибыл наконец Рамвайло. Пришлось повторить историю Раушан. Мы посовещались и решили смотаться на «Ниве» к Зубу Шайтана, хотя солнце уже зацепилось за левый берег Тас-Кара-Су. Раушан, улыбаясь гиганту-литовцу, согласилась показать путь, но старуха буркнула что-то Шамкену, и вскоре свекор со снохою, успевшей переодеться в голубое платье, устроились на заднем сиденье. Мы двинулись в путь.

Не притомились, Борис Тимофеевич? Историйки, подобные моей, автору «Отсветов сверхъестественного» не в диковинку. Однако смею уверить: дальше дьяволиада пойдет вверх по кривой, скучать вам не придется. Судите сами, впрочем.

Итак, пейзаж вам уже знаком. Он обрамлен розовыми, как цветущий миндаль, закатными горами Тянь-Шаня. Слева — глинобитные развалины древних стен неведомого поселения. Справа — заросли боярышника и джиды. А прямо, шагах в полутораста от нашей «Нивы», возле которой мы стоим вчетвером, нацелился в небо узкий, изогнутый, напоминающий тело дельфина Зуб Шайтана. На полсотни метров возвышался он над местностью, не меньше, как показалось мне, хотя мог и ошибиться: уже подползала ночь, а сумерки сильно искажают перспективу.

— Почему не заметно овцу? — спросил я Раушан. — Неужели проснулась и убежала? Или загрызли волки?

— Баран бар, — отвечал Шамкен за сноху и она сразу перевела:

— Баран есть. Близко-близко, рядом Зуб лежит. Рядом яблоня сохлый.

Я принес из машины бинокль, навел — под остовом засохшего дерева и впрямь проступало серое пятно. «Ну и зреньице у старика, — подумалось. — Замечает все кругом не хуже беркута».

— Предлагаю возвращаться, — сказал я Траму. — Утро вечера мудренее, кобыла мерина удалее: и воз везет, и жеребенка ведет.

— Нет жеребенка, нет жеребенка! — запротестовала Раушан, поглядывая, и уже не впервой, как я заприметил, на Рамвайло. — Овца бар. Баран есть. Сохлый яблоня рядом.

К юртам вернулись затемно. Оналбек блаженно спал, но уже не всхрапывал. Распрощавшись с хозяевами, мы отправились в свой Клондайк.

Ночи на Тянь-Шане к исходу сентября еще не особенно холодные, но какие-то промозглые, дрожливые, от слова «дрожь». Над ущельем колыхался туман. Вода в Чернокаменной заметно прибыла — в горах проливались тучи.

Почаевничали, загасили костерок, влезли в палатку, нырнули в спальники. Вскоре я согрелся и уже вплывал в сон, когда на левом берегу завыли шакалы. Никогда не слышали?.. Впечатляет.

Вспомнилось, как в июле попал в грозу. Шел за айраном — овечьим молоком, и на подходе к юртам наткнулся на сраженного молнией почерневшего ишака — на нем возили курай для растопки печей, катались шамкеновы внуки. Трудно объяснить, почему, но я переполошился и, посчитав убитую скотину дурным знаком, вернулся под ливнем обратно. Утром опять прохожу с пустым бидоном мимо того же места — и что вижу? Торчит один скелет с бело-розовыми костями — остатки шакальего пиршества.

— Трам, ты не спишь? — спросил я шепотом.

— Думаю, засыпать или нет, — отвечал он недовольно.

— Тогда подумай заодно, почему за две ночи шакалы не сожрали барашка возле Зуба. Барашек вкусней ишачка.

— Завтра сами сожрем твоего барашка. Если мясо не провоняло, — сказал невозмутимый литовец. — Все. Я надумал уснуть. Пусть нам обоим приснится Америка. С нашим товаром там не пропадем. Наш товар не портится.

И накрыл меня сон, как океанская волна. Странный то был сон, под стать странностям минувшего дня.

Привиделось, что опять катим с Гранд-Игорьком по Тверскому, но уже за рулем — я. И опять выныривает из кустов собака, на сей раз афганская борзая, а вослед семенит безобразная горбунья. Выворачиваю левей, торможу, но поздно, поздно… Удар! — горбунью отбрасывает капотом к бордюру — я выскакиваю, оттаскиваю обмякшее тело на газон — и узнаю залитое кровью лицо, — Мария. Сразу в небесах возникает одна из ее мелодий, сквозь тело Мариино начинают прорастать травы, цветы, фруктовые деревья, крохотные поначалу, и по мере того, как дерева у меня на. глазах вытягиваются ввысь, Мария удлиняется, расширяется, расплывается, уже заполняя собою, мертвою и цветущей, весь Тверской бульвар…

Поутру, еще дрожа от купания в ледяной воде, покатили к Зубу Шайтана. Оналбека сговорились проведать ближе к полудню. Вчерашние облака ночь уволокла на север, денек обещал быть жарким. Легкий ветер дул, как положено ему после восхода солнца, в горы.

Подъехать к Зубу Шайтана оказалось удобней со стороны глинобитных развалин. Созерцание когда-то пышноцветущих, а ныне поверженных в прах, заросших чертополохом селений и без того наводит на меня тоску, а тут еще увидел под растрескавшейся стеною полутораметровую эмеюку, видать, грелась на солнце. «Не к добру такая встреча», — подумал я, и вскоре предчувствие не обмануло: внезапно заглох мотор. Странно: бензина полон бак, масло залито позавчера, аккумуляторы «сесть» никак не могли, исключено. Трам кинулся рыться под капотом, но я остановил приятеля — до Зуба, блиставшего на солнце черными стенами с красными прожилками, оставалось подать рукой.

Посмотрел я в бинокль: овца покоилась под остовом дерева, шакалы ее не тронули и прошедшей ночью. И здесь-то впервые накатил беспричинный страх, аж мурашки заползали по спине.

— Ладно, проверь двигатель, а я смотаюсь к Зубу, — сказал я громко, чтобы приободриться, и пошел по низкорослой пожухлой траве, где сверкали огоньки росы.

Я продвинулся шагов на сорок, когда в голове загудело: «у-у-у… у-у-у… ру-ру-ру… ру-ру-ру…» Затем в мозг, слева над ухом, впилась игла. Высота и мощь изнуряющих звуков нарастала, голова распухала от них, казалось, вот-вот разорвется вдребезги. Остановился, прошел еще немного — три иголки, одна за другою, пронзили мой череп справа, над виском, а одна — раскаленная, бешено содрогающаяся — поразила затылок. Ноги подогнулись, я упал на колени и на четвереньках, судорожно, как подстреленный суслик, засеменил восвояси. Нелюбопытный Рамвайло даже рот раскрыл от удивления, когда я, прерывисто дыша, приполз к «Ниве».