Томас Диш - Щенки Земли

В последний раз к нам приблизился капеллан:

— Хотите вы сказать последнее слово?

— Да, — ответил Святой Бернар. — Я не знаю, что выбирают другие, но мне нужна свобода или смерть!

— А вы?

— Мне подошел бы компромисс. Дайте мне что-нибудь между первым и вторым. Как насчет приостановки казни? Как насчет суда? Мне отказывают в правах гражданина Соединенных Штатов!

— Будь прокляты Соединенные Штаты! — закричал Святой Бернар. — Надеюсь, мне больше никогда не придется слышать о Соединенных Штатах!

— Какие ужасные вещи вы говорите! — принялся распекать его капеллан. — Поделом вам, коль свершится то, что сейчас свершится.

Это, однако, не вдруг решило судьбу Святого Бернара, потому что собранный у подножия виселицы оркестр как раз в этот момент грянул национальный гимн. Мужчины в толпе поснимали головные уборы, женщины притихли. Святой Бернар громко запел своим восхитительным тенором. Это была последняя благоприятная возможность.

Лейтенант Моусли выступил вперед и предложил завязать нам глаза. Я отказался, но Святой Бернар с грациозной готовностью согласился. С черной повязкой на глазах он выглядел еще более статным и таким трогательно-жалким, как никогда. Наступила зловещая тишина, которую разорвал восторженный крик женщины Динго из первого ряда зрителей:

— Сперва лишите их потомства! Кастрируйте их, к чертовой матери!

Невольно поджав губы от демонстрации столь низменного вкуса, я посмотрел сверху вниз на жаждавшее крови создание, выплеснувшее эти эмоции, и вообразите мое удивление, когда я увидел, что это та же женщина, что осыпала меня цветами и поцелуями во время парада в Дулуте! Хотя, возможно, я и ошибался; может быть, она была просто похожа на ту. Охранник успокоил ее еще до того, как стихла барабанная дробь.

Моусли поднял руку.

Святой Бернар воспользовался случаем:

— Да, много лучше то, что предстоит, всего свершенного доселе; и много радостней покой грядущий, чем все, что было до сих пор.

Моусли опустил руку. Святой Бернар умолк.

— А что со мной? — спросил я, хотя слезы жалости текли у меня по щекам. Бедный, бедный Святой Бернар!

— Вам дана отсрочка казни, — угрюмо сообщил Моусли. — Кое-кто желает предварительно познакомиться с вами. Вы отправитесь немедленно.

— Очень мило, но не могли бы вы предварительно снять петлю? Ах, так гораздо лучше.

Я не видел, куда меня везли, так как занавески на окнах и перед задним сиденьем были задернуты, но вскоре мы оказались в большом и почти пустом подземном гараже. Затем, пройдя лабиринт лестниц и множество коридоров, часовых и пропускных пунктов, я был наконец оставлен совершенно один перед внушительных размеров столом из красного дерева. Этот стол и вся обстановка кабинета несли на себе отпечаток образа их владельца. При такой экономии средств к существованию, какой вынуждены были придерживаться Динги, роскошь — убедительный символ.

Мое внимание привлек портрет, висевший над столом. Он был написан в насмешливо-примитивном стиле, популярном в конце шестидесятых годов прошлого столетия; этот стиль гротескно подчеркивал наиболее отталкивающие черты модели. Живот, монументальный и сам по себе, был написан в такой перспективе, которая еще более увеличивала его. Лицо было изображено чистыми красками без полутонов, в частности нос был багровым, как у алкоголика. Фиолетовые выпяченные губы выглядели одновременно и циничными, и сладострастными. Портрет в целом представлял совершенный архетип Динго.

Хотя, возможно, не вполне совершенный — поскольку глаза светились интеллектом и доброй волей, что, казалось, противится общему впечатлению звероподобия. Этим диссонансом достигалось соприкосновение с его личной жизнью, что по силам только лучшим портретистам.

Я все еще с интересом изучал это произведение искусства (портрет действительно странным образом очаровал меня), когда изображенный на нем мужчина вошел в кабинет и приблизился ко мне, чтобы пожать руку.

— Сожалею, что заставил вас ждать, но с той поры, как активизировались солнечные пятна, мое время не принадлежит мне.

Перестав трясти мою руку — он не сразу сообразил, что продолжает держать ее в своей, — вошедший оценивающе оглядел меня.

— Вам, знаете ли, следует отказаться от этого вашего имени. «Белого Клыка» просто больше не должно быть. Мы, Динги, как вы нас называете, не любим собачьи имена. Ваше настоящее имя — Деннис Уайт, не так ли? Ну, Деннис, добро пожаловать в революцию.

— Благодарю, но…

— Вас интересует, кто я такой? Я — Верховный Диод. Если вам это важно, моя должность соответствует вице-президенту Выше Диода — только Катод. Вы интересуетесь политикой?

— Любимцам она неинтересна. Мы свободны.

— Ах, свобода! — Верховный Диод развел руками, потом плюхнулся в кресло за письменным столом. — Ваш Господин берет на себя полную заботу о вас и оставляет таким образом совершенно свободным. За исключением малости — вы не можете ничего отведать с древа добра и зла. Кроме этого, нет ничего такого, что вам не позволено.

Он нарочито уставился на меня, и я смог сравнить оригинал с портретом. Казалось, даже непослушные седые локоны ниспадали с головы этого человека в той же манере, какая руководила мазками кисти художника. Мое восхищение им (художником, а не изображенным на картине) перешло все границы.

— Господа появились около семидесяти лет назад. За это время человеческая цивилизация по существу исчезла. Наши политические учреждения едва дышат; наша экономика немногим отличается теперь от простого товарообмена; практически не осталось людей искусства.

— Среди Дингов — возможно. Но под Господством цивилизация процветает, как никогда прежде в истории человечества. Если вы намерены говорить о цивилизации, то скажу вам, что не Дингам судить о ней.

— Коровы не стали более цивилизованными с тех пор, как мы вывели их породы.

Я улыбнулся:

— Вы играете словами. Но я умею делать это не хуже вас.

— Вы ведь не станете спорить…

— Лучше я поспорю. Я готов делать все, что угодно, лишь бы подольше не возвращаться на виселицу. Это был самый неприятный опыт жизни.

— Не исключено, что вы вообще на нее не вернетесь. Может быть, Деннис, мне удастся убедить вас стать Динго? — Его толстые фиолетовые губы растянулись в волчий оскал. В глазах, которые были точно такими, как на портрете, светился ум и мелькало какое-то загадочное веселье.

Я не придумал ничего лучше, чем смерить его презрительным взглядом.

— Не поздновато ли переходить на вашу сторону? Надо полагать, основная резня теперь уже закончилась. Разве не близок час вашего поражения?

— Вероятно, нас разгромят, но для хорошего революционера подобного рода беспокойство непозволительно. Битву с противником, не превосходящим вас силами, едва ли вообще можно называть битвой. Однако признаю, резня — это бедствие.