Томас Диш - Щенки Земли

Будешь отрицать это, Адамов отпрыск Луи I? Тогда позволь обратить твое внимание на твое же собственное стихотворение, которое, как ты заявлял, невозможно понять. Я понял его: идол — это пустота; речь его — жульничество. Там нет Ваала, друг мой; внутри лишь шептун, вкладывающий твои слова в Его уста. Мешанина антропоморфизма. Отвергни ее! Нет в этом ни твоего благочестия, ни понимания что к чему, мой мальчик!

И еще — о! — эти драгоценные, эти твои виляющие хвостиками стишки, облизывающие золотую задницу твоего, с позволения сказать, Бога-папочки. Что за дерьмо, а? Годы и годы громоздившаяся куча, понемножку, словно ты — пташка (Августина, не так ли?), которая пыталась перенести гору по камушку, что ни перелет — то катышек, и как только последний гранул перенесен, ни один проблеск из вечности уже не проходит мимо. Но твои воробьиные испражнения даже не посягали на горы. Холмы Швейцарии — а потом, в качестве продолжения? Кочки Ватикана?

Ха, я слышу, словно издалека, твой кроткий протест: дурак говорит в своем сердце, что Бога нет.

А умный человек заявляет об этом вслух.

Позже, много позже

Думаю, мне нет надобности объяснять, что я плохо чувствовал себя и сегодня, и вчера. Кажется, я писал в этом дневнике, что думал, будто доктору Мейерсу удалось исцелить меня от моих мигреней. Я также подумал, что он избавил меня от таких скерцо, какое представлено выше.

Думаю.

Думал.

Подумал.

Под ногами пока еще трясина, и, хотя я снова обрел себя, ощущения постоянного самообладания нет. Мне негде преклонить голову, я утомлен его эксцессами и побаливает сердце; поздно.

Я ходил; коридоры, коридоры, коридоры. Пока я соображал, что же Баск хотела сказать, Луи II представил мне на рассмотрение куда более грозные материи. Я не отвечал ему, потому что этот дьявол так же силен в теологии, как и я; получилась бы тавтология.

Я промолчал. Но не равносильно ли молчание, почти равносильно, признанию поражения? Один и бесприютен, я утратил благодать: в этом все дело.

О Боже, упрости эти уравнения.

16 июня

— Morituri te salutamus, [43] * Обреченный на смерть тебя приветствует (лат.) . — сказал Мордикей, открыв дверь и ухмыляясь, а я, потерянный и поблекший, не нашел лучшего ответа, чем выставить вверх большой палец, не дурно, мол. — Quid mine? [44] ** Что теперь (лат.) . — спросил он, закрывая дверь.

Вопрос, найти ответ на который я чувствовал себя едва ли способным. В самом деле, единственной целью моего визита было стремление не оставаться один на один со своей собственной проблемой: «Что теперь?»

— Милосердие, — ответил я. — Какая иная причина могла бы заставить меня наполнить своим сиянием вашу мрачную камеру? — Общение с обреченным, которое ровно и неотвратимо только сгущает мрак.

— Основа милосердия, — сказал Мордикей, — это нейтрализация кислот сомнения в себе.

— Вы тоже получаете копию моего дневника? — спросил я.

— Нет, но Хааст мне многое показывает, и мы оба беспокоимся о вас. Видите ли, не следует писать в дневнике о том, что вы действительно хотели бы сохранить в секрете, потому что здесь нет никакого смысла делать мину на лице. Ваша проблема, Саккетти, в интеллектуальной гордыне. Вам нравится пускаться в эти ваши чертовы перепевы-переплясы по поводу каждого религиозного зуда и любой посетившей вас духовной дрожи. И я считаю, что уж если вы собираетесь расстаться со своей верой, которую так здорово клянете, пойдите к дантисту и выдерните ее с корнем. Она не перестанет болеть, пока вы будете с ней нянчиться.

— Но я пришел поинтересоваться вашими проблемами, Мордикей. Как раз о своих-то мне и хотелось позабыть.

— Да, да. Ну тогда занимайтесь своими дома Моих проблем хватит на нас обоих. — Он пронзительно свистнул и позвал: — Пере! Мопси! Ватный Хвост! Идите сюда и пожмите руку вашему новому братишке. — Он обернулся, обращаясь ко мне: — Позвольте представить троих моих близких? Моих огнедышащих драконов?

Из знойной темноты комнаты (освещенной только двумя свечами, стоявшими на столе у дальней стены комнаты, и третьей, которая была у М. в руке), осторожно прыгая, появились три кролика. Один был безукоризненно белым, два другие — пятнистыми.

— Пере, — сказал Мордикей, — пожми руку моему другу Доновану.

Я низко наклонился, и белый кролик сделал мне навстречу два прыжка; сосредоточенно принюхиваясь, он поднялся на задние лапки и протянул правую переднюю, которую я пожал, взяв большим и указательным пальцами.

— Как поживаешь, Пере? — сказал я.

Пере выдернул свою лохматую лапку и отскочил.

— Пере? — переспросил я Мордикея.

— Сокращение от Переросток — в том смысле, что поздно начал учиться. Мы все здесь переростки. Мопси, теперь твоя очередь.

Выскочил вперед пятнистый черно-коричневый кролик. Когда он поднялся на задние лапки, я увидел в нижней части его подбрюшья что-то похожее на вымя совершенно непропорционального размера и обратил на это внимание М.

— Это орхит, вы ведь знаете — воспаление яичек. Это цена, которую они платят за то, что стали такими храбрыми.

Я резко бросил лапку Мопси, чем напугал всех трех кроликов, и они скрылись в своих тайниках этой темной комнаты.

— О, не стоит беспокоиться о микробах. Если только вы засунете эти два пальца в рот… Спирохете для развития необходимо теплое и сырое место. Именно это сделало венерические болезни такими венерическими. Вы можете заняться дезинфекцией в моем отхожем месте, но сперва позвольте снова позвать Ватный Хвост? Он, должно быть, не чувствует себя в безопасности, недоумевая, почему вы поскупились на рукопожатие с ним.

Я с отвращением пожал лапку Ватному Хвосту. Потом отправился мыть руки с мылом холодной водой.

— Где Питер? — спросил я, намыливая руки второй раз.

— До него добрался фермер Мак-Грегор, — ответил Мордикей из мрака, — кролики не выдерживают так долго, как мы. Две-три недели, и — фьють!

Возвратившись в большую комнату из ванной, освещенной люминесцентным светом, я на время ослеп.

— Вам следовало бы попробовать газовое освещение, Мордикей. Это удивительное изобретение средневековья.

— Когда мне не приходится щурить глаза, я действительно пользуюсь газовым светом. Но в такие дни, как сегодня, яркий свет пронизывал бы нежное желе моих глаз, подобно граду иголок. Не поведать ли вам о других моих болезнях? Вы посочувствуете?

— Если это даст вам какое-то успокоение.

— О, египетское успокоение За первые два месяца пребывания здесь не произошло ничего такого, что сейчас могло бы показаться памятным: несколько флюсов, сыпи, опухоли — ничего такого, что отпетый ипохондрик не мог бы накликать себе сам. Потом я болел ларингитом и одновременно, словно горло вовсе не болело, находился в состоянии восторга от занятий математикой. Удобное хобби для немого, а? Вскоре после этого начался распад печени и пожелтели белки глаз. С тех пор я живу на картофельном пюре, вареных фруктах, немыслимых десертах и прочей тошниловке того же рода. Ни мяса, ни рыбы, ни ликеров. Дело не в том, что мне очень хочется пить ликеры. Я имею в виду, что не нуждаюсь в стимуляции умственной деятельности в большей мере, чем она уже стимулируется, не так ли? В период гепатита я получил первый мощный толчок к литературе и выучил французский и немецкий, тогда же написал рассказ, который так еще и не показал вам. Не уходите, не захватив его, — слышите, Саккетти?