Мария ГАЛИНА - 2009 № 9

Он неохотно опустился на колени и, упершись руками в сырую плотно сбитую землю, засунул голову в отверстие и тут же отдернул ее, услышав громкое шипение. Судя по звуку, змея была очень крупная, не меньше той, что он убил у озера.

— Ты что? — спросила Уля за спиной.

— Змея, — сказал он, тяжело дыша. Руки, упирающиеся в грунт, вдруг мелко затряслись, а на лбу выступил холодный пот. — Там змея.

— Там нет змеи, — сказала Уля.

— Но вот же... шипит!

Уля тоже присела на корточки, отчего свет факела стал ближе и точнее, и он увидел, что шипит, широко раскрывая клюв, испуганная утка, сидящая на растрепанном гнезде из веток и соломы. Ее круглый глаз, обращенный к факелу, отсвечивал рыжим и красным, но сама она вовсе не была красной — так, буроватой, с грязно-белой полосой на крыле. Должно быть, потому что самка, подумал он рассеянно, уточки обычно окрашены скромнее селезней. А когда он видел эту пару в первый и последний раз, они были облиты красными лучами заката.

Утка, увидев, что шипением страшных больших хищников напугать не удалось, приподнялась на гнезде, растопырив крылья, смешно и жалко раскрывая клюв, отчего стал виден маленький острый язык.

— Черт, — сказал он, — Уля, что ты хочешь, чтобы я сделал? Ну, жалко же!

— Дорогая, — сказала Уля тоненько за его спиной. — Уважаемая! Сойди, пожалуйста, с гнезда. Ты сама знаешь, зачем мы пришли.

Утка по-прежнему шипела, растопырив крылья, но с места не трогалась.

Теперь он различил еще звуки — невнятный писк, возню, приглушенную мягкими брюшными перьями сидящей на гнезде утки.

— Там утята, — сказал он.

— Ну да.

Он протянул руку, пытаясь согнать утку с гнезда, она, еще шире растопырившись, распушив перья, чтобы показаться чужому человеку большой и страшной, ущипнула его за руку мягким клювом.

— Дурочка, — сказал он, — я ничего не сделаю твоим детям. Погоди.

Он осторожно отодвинул ее (она продолжала шипеть и щипаться) и увидел слипшуюся сырую соломенную подстилку, пустые скорлупы, нескольких смешных, одетых пухом комочков. Утка заволновалась и начала толкать его руку клювом, отводя от малышей. Он уже было убрал руку и вдруг замер. В гнезде, среди утят, копошилось что-то красноватое, такое же пушистое, но более крупное.

И тихонько поскуливало.

Он осторожно подвел руку под мягкое брюшко и поднял на ладони. Четыре толстые лапки смешно свешивались по обе стороны ее, болтаясь в сыром воздухе. Утка, на которую больше никто не обращал внимания, снова плюхнулась, растопырив крылья, на гнездо, накрыв остальных птенцов. Она тревожно следила за его рукой, но словно бы успокоилась, примирившись с тем, что одного малыша у нее только что отнял большой страшный человек.

— Это не утенок, — сказал он глуповато, — это щенок.

— Это утенок, — сказала Уля у него за спиной, — и щенок. Это все сразу.

— Уля, — сказал он, — у утки не бывает щенков. У суки не рождаются утята. Так не бывает.

— Так бывает, — возразила она, — раз в тысячу лет. Царский щенок, царская добыча.

Щенок попискивал и тыкался ему в грудь, пытаясь забрать в беззубый рот пуговицу штормовки. Черт, его же надо как-то кормить. Ему нужно молоко. У уток не бывает молока. Тьфу ты, бред какой-то.

— Ты заберешь его, — сказала Уля, — он вырастет. Повелитель степей, князь ветра, пожиратель пространства, великая собака, сын красной утки,гордость хозяина.

— Это просто щенок, Уля, — сказал он, — просто маленький щенок. Хотя, наверное, вырастет большой собакой — смотри, какие толстые лапы. Интересно, как он сюда попал? Может быть, волчонок? Щенок красного волка? Приполз в гнездо, утка приняла его... слышал, так бывает.

— Это щенок, — сказала Уля, — его мама — утка. Она любит его, но отдает тебе.

— Да, верно, его лучше бы забрать отсюда. Он тут погибнет. Хотя... мы же не прокормим его. Может быть, подложить его в другую нору? У лисы наверняка свой выводок. И у барсуков.

— Он принимает дары, — сказала Уля, — он царь среди собак. Пойдем.

Она отвела факел от норы, и он успел увидеть гаснущее во тьме оперение красной утки, круглый черный глаз с огненным отблеском, отблеск становился все глуше и наконец пропал совсем.

Они прошли мимо лежащего на своем глиняном ложе великана, и когда нырнули в темный коридор, факел погас, но он понял, что темноты вокруг больше не было, а лишь мутная сероватая мгла, похожая на стоячую фосфоресцирующую воду. Снаружи занимался рассвет.

Звезды в проломе исчезли, небо было пустым и зеленым, а с самого края — алым.

— А этот? — спросил он, вспомнив жирно блестящий сгусток мрака, таившийся где-то неподалеку.

— Этот? — Уля вдруг, откинув голову, презрительно засмеялась, смех дрожал и переливался в напрягшемся горле, — он не посмеет. Ты — царь! Ты мой мужчина! И ты — царь!

Она захлопала в ладоши и закружилась на месте, полы халата завернулись вокруг узеньких щиколоток, перетянутых завязками шальвар.

— Ты — господин мира, господин пустыни, у тебя в руках властелин ветра, несущий смерть, страшный, необоримый! Тебе поклонятся народы, ты возьмешь меня в большой город, князь большого города поклонится тебе, ты воссядешь на престол, я — по левую руку, властелин ветра — по правую, никто не посмеет тронуть нас! Никто!

Она подняла руки к небу в жесте то ли угрозы, то ли торжества, и он увидел стоящие меж горбатых могил, меж зияющих черных ям неподвижные черные фигуры.

Только теперь он понял, что это — просто деревенские старики, которых он раньше видел сидящими у стен своих глиняных мазанок, старики, одетые в бурки и высокие меховые шапки, отчего их фигуры в рассветном сумраке казались непривычно большими, нечеловеческими.

Уля выхватила у него из рук щенка и подняла на ладони. Щенок сидел, озирая вдруг открывшийся ему простор сонными молочными глазами.

— Вот! — закричала Уля на чужом, гортанном языке, который вдруг стал ему понятен, словно чужие слова сами собой рождались у него в мозгу. — Вы опоздали, хранители! Вот! Мой муж и царь, владетель великой собаки, вот он, стоит перед вами! Поклонитесь ему.

Старики, молчаливые, точно истуканы, вдруг распахнули бурки, и он увидел, что это — черные кожистые крылья, которые взвились и сомкнулись у них над головами, точно шатры.

В растерянности, обращаясь за поддержкой, он оглянулся на девочку Улю и увидел, что она тоже стоит, распахнув и воздев к небу черные кожистые крылья, и на антрацитовых их перепонках играет рассвет.

И старики, сложив крылья над головами, низко склонились, и положили что-то на землю, и попятились, и застыли в молчании.

— Вот, — сказала Уля, опуская щенка на ладони и передавая ему, — здесь сыр, и молоко, и вода, и вяленое мясо, и золотые самородки, и барсовая шкура, а будут и другие дары, ибо ты царь, и царь сидит у тебя на руках. Повелевай ими, повелевай нами.