Олег Измеров - Дети Империи.

– Через полчаса в вагоне – кинотеатре начнется фильм «Стражи неба». По роману Гейнлейна. Не читали? Он должен быть у вас очень известен.

– Не слышал. Наверное, я что-то пропустил.

– Может быть. Это фантастика, сражения в космосе, пуф-пуф. Как вы смотрите на то, чтобы скоротать время?

– Положительно. Тем более, что я еще не видел великого немецкого кино.

– Не разочаруетесь. У нас пока есть время. Вы не против, если я кратко введу вас в курс нашей общественной системы? А то у вас сложилось представление о нас по кровавой тотальной войне, а ваши кураторы из МГБ, видимо, не сочли нужным его разрушать. Во времена вашего детства был голод и массовые репрессии?

– Нет. У нас была оттепель.

– И у нас – оттепель. Вам говорили, что фюрер теперь – выборная должность? А рейх, юридически, – республика?

– Нет… Я не спрашивал.

– Правда, фюрера выбирают у нас не всеобщим голосованием. Фюрера выбирает сенат. Это позволяет не пустить к вершине власти демагогов, или людей, подкупленных экономическими структурами, не позволяет развиться кумовству. Сенаторами становятся люди, которые не просто занимают высшие государственные должности, а сознают, что фюрером надлежит избрать лучшего из них. Примерно, как выбирают римского папу или главу православной церкви. Кто выбирает? Знать! И сколько лет эта система держится. Все равно ведь всеобщие выборы – это ширма, декорация, с помощью которых, манипулируя сознанием масс, проводит нужного кандидата или своя национальная элита, или чужая держава. Так к чему тогда этот балаган? Я понятно рассказываю?

– В общем, да.

– Кроме сената, есть еще народное представительство. Чтобы не загружать вас сложными вещами, скажу так: народное представительство оказывает поддержку фюреру и может по необходимости вмешиваться в государственные дела. Как бы это объяснить… это похоже на народных депутатов СССР. Государство у нас правовое, все должны соблюдать закон, даже фюрер. Только фюрер может и издавать законы, и если он считает необходимым поступить не в соответствии с каким-то законом, он должен его отменить, для всех, а не только для себя или попытаться его обойти. Остальная законодательная и исполнительная власть разделены. Никакой власти партии, никаких решений партии, напрямую обязательных для исполнения. Все только на основании закона и только закона.

Красиво излагает, однако, подумал Виктор. Все они умеют красиво излагать. Насчет балагана – это он, конечно, едко подметил, но когда вождя выбирает знать… знаем мы эту знать…

– Очень заманчиво, Дитрих. Очень заманчиво выглядит. Но разве это не ведет к подавлению личности? Допустим даже, эта, как вы говорите, знать, разберется в делах рейха лучше, не допустит казнокрадства, коррупции, дураков к власти, но ведь конкретный человек-то все равно остается – без бумажки букашка? Захочет знать – посадит эту букашку в блюдо с сиропом, захочет – ногой наступит. Ну, не по глупости, из каких-то высших своих интересов. Нет у нее свободы, у этой букашки.

– Формально вы правильно рассуждаете, Виктор. Личная свобода – это хорошо, это чертовски заманчиво… Как она привлекательна для всех, во все времена, эта личная свобода. И поэтому, Виктор, политики всегда смогут обманывать народ, обещая каждому личную свободу. Но хоть кто-нибудь из них ее дал? Каждый из них говорит: «Верьте в меня, идите за мной, я дам вам свободу». Люди верят, идут, и что? Тот же произвол, та же невозможность что-то поменять в обществе, то же бессилие маленького человека перед сильными мира сего. Даже пожаловаться некому. Все лгут, все скрывают горькую правду: личной свободы нет. Вся жизнь – это не борьба за свободу, это добровольный отказ от личной свободы. Чем выше человек поднялся в обществе, тем легче он от нее отказывается, потому что чем выше он в обществе, тем меньше может свершить в одиночку, тем больше нуждается в сотрудничестве с другими. Лифтер может нажимать кнопки в одиночку, а директор фабрики должен сотрудничать с массой людей. А сотрудничество, как вы понимаете Виктор, требует организации, то-есть принуждения, подавления личности – либо самопринуждения, либо принуждения со стороны. И победить угнетение со стороны можно только выработав в человеке способность сознательно следовать организации, порядку. Чтобы свергнуть угнетателей, надо просто уничтожить в себе эгоизм.

– И как же его уничтожают?

– Для этого нужен порядок.

– Новый порядок?

– Для кого-то новый, для кого-то… Видите ли, Виктор, под порядком у нас понимают не только внешний порядок, когда все аккуратно расставлено по местам, улицы выметены, дымовые трубы прочищены и тому подобное. Порядок – это устой, принятый за норму образ действий, поведения, мышления. Например, порядок в экономике – это когда цена на товар установилась обоюдовыгодно для потребителя и покупателя и никто не пытается ее менять для сиюминутной односторонней выгоды, не злоупотребляет обстоятельствами, не спекулирует. Порядок требует либо всеобщей веры в этот порядок, либо принуждения. Я понятно выражаюсь?

– Честно говоря – не совсем.

– Тогда расскажу пример, как я принуждал к порядку. Вы, наверное, решили по рассказу о Франции, что я жестокий и безжалостный по натуре человек? Отнюдь. Однажды мне довелось заниматься делом трех университетских ученых, на них написали доносы их коллеги, семеро уважаемых, авторитетных людей. Нет, я не разбирался в научных трудах. Но в беседе с обвиняемыми я быстро понял, что этим независимым, прямолинейным людям должны завидовать те, кто прячет свое невежество за близкие отношения с корифеями. Я определил наиболее малодушного из доносчиков, надавил на него, и он признался в том, что своим доносом хотел дезорганизовать важные научные исследования и нанести вред рейху. С испугу он быстро оговорил остальных: если он сумел оклеветать троих сам, то под нажимом может и семерых. Те тоже быстро раскололись и написали признания в заговоре и попытке нанести ущерб рейху. Затем я сделал вид, что их чистосердечное раскаяние меня тронуло, и предложил им всем написать признания, что они написали доносы из зависти – предупредив, конечно, что их показания у меня останутся и при повторном проступке я дам им ход. В итоге, заметьте, никто не попал в концлагерь, а клеветники больше не смогут травить честных людей: разве это не гуманно?

– Ну… жестокостью это не назовешь.

– Знаете, что в этом деле было самым трудным? Уговорить тех самых трех честных ученых, чтобы они отказались от признаний, которые уже написали до того, как я принял дело. Ох уж эта интеллигенция с комплексами вины… – Он взглянул на часы. – Нам уже пора в кинозал.