Генри Каттнер - Хогбены, гномы, демоны, а также роботы, инопланетяне и прочие захватывающие неприятности

Священнослужитель поднял запятнанную мантию и унес прочь. Теперь она будет дочиста отстирана и помещена на алтарь сферическое святилище, которому придана форма Мира-прародителя. И складки мантии, ослепительно белые, как прежде, будут мягко осенять Землю.

Она будет дочиста отстирана, точно так же, как разум Тайрелла будет дочиста отстиран, отмыт от грязной накипи, оставленной в его памяти прошедшим веком.

Священнослужители один за другим покидали двор. Девушка бросила взгляд назад, за отворенные ворота, на пронзительно прекрасную зелень горного луга, на весеннюю траву, жадно тянущуюся к солнцу после зимнего снега. «Бессмертна, — сказала она себе, высоко подняв руки и чувствуя, как вечная кровь, волшебная кровь богов, полнозвучно поет в ее теле. — Тайреллу одному выпало страдать. Мне же ничем не нужно платить за это чудо».

Двадцать столетий.

И самое первое из них, должно быть, было поистине ужасным.

Она отвела мысленный взор от туманных глубин истории, ставших ныне легендой, видя перед собой лишь смутный образ Белого Христа, спокойно шествующего сквозь этот хаос неистовствующего зла, в то время когда покрытую мраком Землю обагряли лишь ненависть и страдание. Рагнарек, Армагеддон, Час антихриста — все это было две тысячи лет назад!

Бичуемый, непоколебимый, проповедующий слово любви и мира. Белый Мессия прошел как луч света по этой сошедшей в ад Земле.

И он уцелел, а силы зла уничтожили себя сами. И тогда Миры обрели покой, и это произошло так давно, что Час антихриста стерся из памяти людской, превратившись в полузабытую легенду.

Стерся даже из памяти самого Тайрелла. Она была этому рада, ибо воспоминания о тех днях ужасны.

Она холодела от одной мысли о всех муках, которые он вытерпел.

Но сегодня был День Мессии, и Нерина, во все времена единственная, кроме него, рожденная бессмертной, с благоговением и любовью смотрела на закрытую дверь, за которой скрылся Тайрелл.

Она посмотрела вниз, на голубую воду бассейна. Свежий ветерок рябил ее поверхность; легкое облачко набежало на солнце, приглушив сияние дня.

Пройдет еще семьдесят лет, прежде чем сама она переплывет этот бассейн. И когда она свершит это и пробудится, ее будет ждать взгляд синих глаз Тайрелла, и его рука, легко лежащая поверх ее руки, призовет разделить с ним юность весны, которая была для них вечным уделом.

Тайрелл покоился на ложе. Ее серые глаза ожидающе глядели на него, ее рука касалась его руки, но он все не просыпался.

Она с тревогой взглянула на Монса.

Тот успокаивающе кивнул.

Наконец рука ее ощутила легкое подрагивание.

Его веки затрепетали и медленно приподнялись. Глубокое, уверенное спокойствие по-прежнему царило и в его синих глазах, так много видевших ранее, и в его сознании, которому пришлось так много забыть. Тайрелл мгновение смотрел на нее, затем улыбнулся.

С дрожью в голосе Нерина проговорила:

— Каждый раз я боюсь, что ты забудешь меня.

— Мы всегда возвращаем ему память о тебе, Благословенная Господом. И будем делать это и впредь, — успокоил ее Монс. Он склонился над Тайреллом.

— О, Бессмертный, полностью ли ты пробудился?

— Да, — внятно ответил Тайрелл и, рывком приподнявшись и сбросив ноги с ложа, резким и уверенным движением встал прямо. Оглядевшись, он заметил приготовленное ему новое белоснежное одеяние и облачился в него. Ни Монс, ни Нерина не могли заметить теперь в его действиях ни малейшего признака колебаний или растерянности. Разум в этом вечном теле вновь был молодым, ясным и уверенным в себе.

Монс преклонил колени, Нерина последовала его примеру. Священнослужитель негромко проговорил:

— Возблагодарим Господа за то, что он дал свершиться новому Воплощению. Да пребудет мир в этом периоде и во всех последующих за ним.

Тайрелл поднял Нерину с колен. Затем наклонился и с силой заставил подняться Монса.

— Монс, Монс, — промолвил он с укоризной. — С каждым столетием люди все больше относятся ко мне как к богу и все меньше — как к человеку. Всего несколько столетий назад (ты мог бы видеть это, если бы жил тогда) они уже молились при моем пробуждении, но еще не преклоняли колен. Я — человек, Монс. Не забывай об этом.

— Ты принес мир всем народам, — ответил ему Монс.

— Тогда в награду за это, может быть, мне хотя бы дадут поесть?

Монс поклонился и вышел, Тайрелл мгновенно обернулся к Нерине. Сильные и нежные руки крепко обняли ее.

— Если бы я когда-нибудь не проснулся, — сказал он, — самым трудным для тебя было бы расстаться с моим телом. Я ведь даже не представлял себе, насколько был одинок, пока не встретил еще одно бессмертное существо.

— В нашем распоряжении — неделя здесь, в монастыре, сказала она. — Целая неделя уединения перед тем, как отправиться в мир. Больше всего на свете я люблю бывать здесь вместе с тобой.

— Подожди немного, — отозвался он. — Еще несколько столетий, и ты утратишь это чувство благоговения. Я надеюсь, что так и произойдет. Ведь любовь гораздо лучше — а кого же мне еще любить в этом мире?

Она представила себе длинную череду столетий одиночества, пережитых им, и все ее тело сжалось от любви и сострадания.

Поцеловав его, она отстранилась и задумчиво оглядела его, как бы оценивая.

— Ты снова изменился, — сказала она. — Это по-прежнему ты, но…

— Но что?

— Ты стал как-то нежнее.

Тайрелл рассмеялся.

— Каждый раз они промывают мне мозг и вкладывают в память новый набор знаний. О, большинство из них — все те же, но их совокупность несколько отличается. Так бывает всегда. Сейчас жизнь стала более мирной, чем столетие назад, вот и мой разум приспосабливается к новой эпохе. Иначе я постепенно превратился бы в ходячий анахронизм. — Он слегка нахмурился: — Кто это?

Она коротко взглянула на дверь.

— Монс? Нет. Здесь нет никого.

— Правда? Ну, ладно… Да, так у нас будет неделя уединения. Время, чтобы осмыслить и придать законченный вид моей скроенной заново личности. А прошлое… — он запнулся.

— Как бы мне хотелось родиться раньше, — мечтательно сказала она. — Я могла бы быть тогда вместе с тобой.

— Нет, нет, — быстро перебил он. — По крайней мере, не в самом далеком прошлом.

— Это было так страшно?

Он вздрогнул.

— Не знаю, насколько точны сейчас мои воспоминания. И я рад, что они ограниченны, что не все сохранилось в памяти. Но и того, что есть, — достаточно. Легенды говорят правду. Лицо его омрачилось. — Большие войны… словно разверзлась преисподняя. И ад был всемогущ! Антихрист являлся при свете дня, и люди страшились всякого, кто возвышался над ними… Его отрешенный взгляд устремился куда-то вверх, как бы проникая сквозь блеклый низкий потолок. — Люди превратились в зверей. В дьяволов. Я говорил им о мире, а они пытались убить меня. И я должен был пройти сквозь это. Милостью Господа я бессмертен. И все же они могли убить меня, ибо я уязвим для оружия.