Светлана Ягупова - Феномен Табачковой

— Да-да, та самая Феодосия, — кивнул парень, увидев в глазах Табачковой вопрос. — Странная она, наша бабка. Если спрашивают, сколько ей лет, называет четырехзначную цифру. А ее и впрямь никто не знает молодой, даже самые древние старухи. Когда в хорошем настроении, собирает к себе весь дом и такие небылицы рассказывает, что все потом ржут целую неделю. Уверяет, будто была свидетелем, как Митридат закололся, и что город Феодосия назван в честь ее имени. Подробно описывает внешность скифского царя Скилура и плетет, будто в русско-турецкой войне рядом с Дашей Севастопольской солдат из огня выносила, а в минувшую Отечественную на горных тропах тайные знаки оставляла, чтобы партизаны немцев за нос водили. Ясное дело, чокнутая. Кто у нее только не бывал на старой квартире. Клянется, что сам Горький когда-то заглядывал — уж очень много легенд она знает. Да таких, что ни в одной книжке не записаны. Говорит, они в крымском воздухе летают, а как пройдет дождик, опускаются на травы и цветы, ну, а она ходит и собирает. И при этих словах лезет на чердак, показывает гостям собранные травы.

— Старость, мой мальчик, как болезнь, — неуверенно сказала Табачкова. Рассказ парня привел ее в замешательство. Неужели та самая Феодосия?.. И спохватилась; — Ей плохо, она не встает. Надо бы выломать дверь.

Парень еще раз пристально взглянул на нее, швырнул окурок через перила, вынес из дому кухонный топорик-секач и подладил его под дверь. Та без труда поддалась. Навстречу, прихрамывая, выбежала дворняжка без задней лапы и незло облаяла их. Парень цыкнул на нее.

Они вошли в узкую прихожую. Анна Матвеевна ожидала, что в нос ударит запахом затхлого старческого жилья, но ее обдало духом мяты и полыни. Будто не в дом распахнулась дверь, а в полевой простор.

— Баба Феодосия, — позвал парень.

— Кто там? — гулко, как в скалах, отозвался голос.

— Я, Виктор, — парень нашарил на стене выключатель и зажег свет.

Чистая комнатушка с выскобленными некрашеными полами здесь, на пятом этаже, в большом городском доме, выглядела странно. Однако ничем не напоминала жилье ворожеи. Аккуратно застеленная белоснежным покрывалом кровать с горой подушек, стол, покрытый свежей скатертью, старенький буфет. И неясно, откуда этот травяной запах, как после дождя в поле. В старом кресле у окна сидела Феодосия. Анна Матвеевна сразу узнала ее. Старуха почти не изменилась и, казалось, пришла сюда прямо из того дня, в котором протянула пирожок Аннушке Зориной. На ней было все то же темное платье с красной вышивкой по подолу и вороту, а копну волос обматывал пестрый шарф. Тело старухи не высохло, было таким же могучим, крепким, и только взбухшие вены на ногах проглядывали сквозь чулки, намекая на то, что время разрушает и ее.

— Худо, — выдохнула Феодосия, прикладывая к груди ладонь.

— Сердечное есть? — Табачкова не без боязни подошла к старухе, нащупала пульс на запястье.

Парень выбежал за валерьянкой.

Коричневые, в провалах морщин щеки Феодосии неожиданно дрогнули улыбкой. Не по-стариковски яркие глаза смотрели на Анну Матвеевну с нежным узнаванием.

— Ну вот и пришла, — вздохнула она. — Я знала, что ты придешь. Теперь не нужно никакого лекарства. — Старуха схватила Анну Матвеевну за рукав и притянула к себе. Табачкова испуганно отпрянула. Но Феодосия крепко держала ее. — Посмотри на меня, и все поймешь.

И точно гипнозом приковала к себе взгляд Анны Матвеевны, Она смотрела в старухино лицо, как в волшебное зеркало или телеэкран, и чем глубже погружалась в него, тем с большей отчетливостью видела не изрытые морщинами щеки, не горбатый нос и сухие губы, а горные массивы, курганную степь, морскую гладь и пучину. Как перед археологом, перед ней открывались временные наслоения, и вот уже неслись конные лучники, плыли легкие ладьи под парусами, горели костры в ночах, летели пушечные ядра и трассирующие пули. Памятью древней земли светились глаза Феодосии, и трудно было оторваться от них.

— Можешь теперь представить, каково было мне под стрелами и пулями вырастить в горах эдельвейсы, — услышала Табачкова горячечный бред. — А они с рюкзаками, идут и с корнями вырывают эдельвейсы. Они льют в море помои, поджигают лес и перекрашивают скалы. Думаешь, отчего мне нынче так худо? Да оттого, что сегодня днем в двенадцать часов в Большом каньоне кто-то ударил ножом в сердце старого дуба. Я посадила его там пятьсот лет назад, и пятьсот лет его никто не трогал. А сегодня у кого-то зачесались руки.

В коридоре залаял пес, послышались голоса. Влетел Виктор с уже ненужной валерьянкой.

— Ты придешь, я буду ждать тебя завтра, — кивнула старуха Табачковой и отпустила ее руку. В глазах мелькнула заговорщицкая улыбка.

Утром следующего дня Анна Матвеевна привезла Феодосии бутылку молока, два батона, докторской колбасы и пару сырков. Старуха все так же сидела в кресле. При дневном свете Табачкова увидела перед собой обыкновенную очень старую женщину и тайно усмехнулась своей вчерашней растерянности. Да и вислоухий безлапый Степка ничем не намекал на свое умение превращаться в златогривого коня.

Старуха благодарно кивнула и принялась за еду. Полбатона бросила собаке.

— Отвези меня в Большой каньон, — сказала она, — вонзая в колбасу кремовые искрошенные зубы. — Я слыхала, ты приехала на машине.

— Но сейчас там холодно и сыро, — ответила Анна Матвеевна, подумав, уж не затеяла ли старуха принять в каньоне «ванну молодости».

Феодосия подслушала ее мысли и утвердительно кивнула.

— Да, я давно не была там, не купалась в Коккозке, и потому силы мои уходят в землю, ноги уже не держат меня, глаза обманывать стали. Пока не задули холодные ветры, искупаться бы мне в Коккозке.

— Надо подождать до весны, — сказала Анна Матвеевна.

— До весны могу помереть.

— Но моя машина не надежна, — нашла она отговорку.

— Тогда привези мне из Коккозки воды, — сказала старуха. — И прихвати пучок камнеломки с папоротником. Мне умирать нельзя.

— Хорошо, — кивнула Анна Матвеевна, жалея старуху, чей рассудок так ослаб. Вечером привезла ей в бидоне чистой воды из артезианского колодца на окраине. Феодосия сделала глоток и обиженно отвернулась.

— Не из Коккозки, меня не обманешь. — Руки ее опустились вдоль тела. Помру я, коль не напьюсь на этой неделе из Коккозки.

Табачкова подивилась старухиным причудам. Веселая тревога охватила ее: уж и впрямь, не сотня ли веков этой Феодосии?

На другой день съездила в Большой каньон, привезла оттуда воды в трехлитровом бидончике, несколько стебельков папоротника и камнеломки.

— Эта из Коккозки, — приподнялась в кресле Феодосия, едва Анна Матвеевна переступила порог. — По запаху чую, с гор. — И сухими губами жадно припала к бидону, отстранив поднесенную ей чашку. — Хороша, прошептала, на миг отрываясь от воды. Бросила в бидон пару листочков папоротника, стебелек камнеломки и опять прильнула к бидону. Опустошила его чуть ли не наполовину и лишь тогда поставила на пол. Глаза ее засветились от удовольствия. — Ну, вот, теперь не помру, — и медленно встала. Анна Матвеевна подскочила к ней, обхватила, чтобы поддержать, но старуха мягко отстранила ее; — Сама. — Осторожно вышла на лестничную площадку. Каждое движение сопровождала выразительным взглядом в сторону Табачковой — мол, спасибо, но твои услуги не требуются уже. По приставной лестнице полезла на чердак. Вернулась с пучком трав в подоле. Из старой, облепленной ракушками шкатулки достала две длинные шпильки и опять уселась в кресло, с травами на коленях. Анна Матвеевна села на скамеечке рядом.