Светлана Ягупова - Феномен Табачковой

— Как там мой дуб? — Феодосия поддела шпилькой стебелек какого-то растения, пальцы ее засновали в быстрой пляске. Табачкова не ответила, завороженная движениями ее рук. Они подхватывали стебелек за стебельком, и странная пряжа обретала на шпильках форму причудливой ткани. — Коврик на пол плету, — объяснила старуха, поймав ее взгляд. — Так что мой дуб?

— Какой? — не поняла Анна Матвеевна.

— Тот, пятисотлетний. В его дупле туристы записочки оставляют. А в середине мая в нем можно найти Тайкины письма.

И она рассказала не то быль, не то легенду о Тайке, единственной на весь город девушке с толстой косой до пят. Когда пошел Тайке восемнадцатый годок, полюбила она несвободного человека с женой и детьми. Грустная это была любовь. Но Тайке довольно было хоть издали видеть любимого, а если он долго не появлялся, писать ему письма-стихи. Как-то жена того человека перехватила Тайкины письма. Разразилась буря, чернее самого черного суховея. Нашла жена Тайку, схватила за русую косу и с маху обрезала острым ножом. А поодаль стоял ее любимый, опустив голову, и пальцем не шевельнул, чтобы вступиться за девушку. Взяла жена его под руку и, гордая своей победой, увела домой. Долго плакала Тайка горькими слезами. Не косы обрезанной было жаль ей, а униженной, порушенной любви. И от чужой злобы родилась в сердце девушки тоже злоба. Все лето напролет сидела Тайка и одно за другим строчила письма-стихи, похожие на любовные. А вечерами бродила по городу, забрасывала письма в почтовые ящики и хохотала, слушая, как взрываются семейные идиллии, как разъяренные жены ломают о головы бедных, ни в чем не повинных мужей стулья и бьют посуду. Но вот пришли холода. Тайкина злоба подернулась ледком, а потом вовсе пропала, вымерзла до дна. И когда земля очнулась от спячки, оделась зеленым ковром, девушка с радостью и тревогой услышала, как в ней опять расцвела алым цветом любовь. Смеяться и плакать хотелось ей от того, что снова рождались прекрасные письма-стихи. Но как ни искала, не могла найти в своем сердце того, кому могла бы посылать их, потому что не было теперь у ее любви ни лица, ни адреса. Тогда стала Тайка отвозить свои письма в Большой каньон и складывать в дупло старого дуба. И теперь каждую весну, в середине мая, те, кому не хватает добрых, нежных слов, приходят к дубу и читают Тайкины письма.

— Что будет с бедной Тайкой, если срубят дуб? Что будет с бедными влюбленными, если они лишатся Тайкиных писем? — закончила Феодосия свой рассказ.

— Стоит тот дуб, — утешила старуху Анна Матвеевна. — Пока стоит.

В моем доме за столом вчера сидел чужой, некрасивый мужчина. Он морщился от пересоленной яичницы, ворчал, что я плохо выгладила рубашку, ругал соседей за то, что громыхают стульями.

Когда ты не в духе, я начинаю замечать твой возраст.

Съезди со мной хоть раз на экскурсию. Говорят, я неплохо рассказываю.

Хочу на день рождения пригласить гостей. Не возражаешь? Обещаю, мы не будем очень громко крутить магнитофон.

Я соскучилась по людям в нашем доме.

Илья Лимонников был еще мальчишкой, когда услыхал от своей бабки такие слова; «Каждый, если захочет, может стать выше своего роста».

Фраза показалась загадочной и навсегда запала ему в душу, так как рос он хилым, слабым ребенком, на голову ниже сверстников.

Секрет же бабкиных слов открылся, когда он был уже студентом и набрел на брошюру под названием «Человек, умеющий вырастать». Некий английской доктор Стейн писал о цирковом актере, который так натренировал мышцы спины и шейные позвонки, что за несколько минут мог стать выше на двадцать сантиметров. Хоть на пять минут вырасти; не стесняться своего роста, зная, что в любой миг можешь увеличить его! И он занялся тренировкой.

Бабка, к которой его подбросили на воспитание вечно занятые родители-актеры, после смерти оставила ему трехкомнатную квартиру, и он быстро нашел место для турника и колец.

Каждое утро Лимонников ложился на пол, расслаблял мышцы всего тела и фокусировал внимание на спине, мысленно распрямляя каждый позвонок. Потом долго занимался на кольцах и турнике.

Упорство, с каким он проделывал эти упражнения, было достойно самой высокой похвалы. Ни раньше, ни позже он ни к чему не прилагал столько волевых усилий. Со временем его новая способность вылилась почти в цирковой трюк, который он очень любил демонстрировать своему друговрагу Славкину. Тот откровенно восхищался его умением вырастать и, как думалось Лимонникову, втайне завидовал ему.

Хвастал он своим номером и перед подружками — их теперь у него было много. Обычно они визжали, хлопали в ладоши, наблюдая за его превращением, а одна так даже упала в обморок. Только Ольга ничего не знала. Боялся, не покажется ли ей смешной и уродливой его по-жирафьи вытянутая шея. Правда, порой намекал, что ему ничего не стоит догнать ее в росте. Но она подобные разговорчики принимала в шутку.

Ольга была его последней, самой крепкой привязанностью. Богатырского роста — метр восемьдесят два, по-спортивному гибкая и сильная, она вскружила ему голову именно этой, ни у кого не заимствованной естественностью. Даже волосы не красила, не говоря уже о нелюбви к парикам. Там, где другие охали, рассматривая экспонаты его домашнего музея, она сдержанно кивала. И этот кивок был высшим знаком ее одобрения.

А гордиться Лимонникову было чем. Его дом украшали несколько подлинников Богаевского и Барсамова, две картины итальянских живописцев конца XVIII века, множество миниатюрных скульптур, бюстов, статуэток именитых и безвестных мастеров. В спальне висели два немецких гобелена, гордость покойной бабки. На одном из них красовался силуэт обнаженной женщины в изящной позе. Подруги Лимонникова, присаживаясь на диван, невольно перенимали позу гобеленовой женщины. Все, кроме Ольги.

Особенно долго простаивали его посетительницы у тумб-витрин, сделанных по особому заказу. Там лежали удивительные для домашней обстановки предметы. В первой витрине, на полочках, обтянутых красным сатином, разместились морские раковины всевозможных форм и расцветок — от скромных евпаторийских мидий до крупной, величиной с арбуз, нежно-розовой ракушки со дна Карибского моря. Были здесь миниатюрные перламутровые ракушечки с побережья Индийского океана — у какого-то племени они заменяли деньги, — и две рябых паукообразных раковины с жутковатыми отростками. Нижнюю полку занимали белые и оранжевые кораллы, высушенная рыба-еж, морские коньки и акулий зуб. Во второй витрине красовалась разноцветная крымская галька, коктебельские ферлампиксы и другие самоцветы. Предметом особой гордости был кусок пейзажной яшмы с природным изображением гор и моря. Разномастные экспонаты третьей витрины должны были дать начало новым коллекциям; две африканские маски, страусиное яйцо величиной с голову ребенка, кожаный тамтам, ископаемый краб возрастом в пятьдесят миллионов лет. Склоняясь над крабом, Лимонников любил рассуждать о вечности и причудах жизни: вот ведь неизвестно, в чью коллекцию попадешь через энное количество лет.