Юрий Самусь - Полынный мед (главы из романа)

— Ты чё, кореш, — сказала голова, — прыжки без трамплина затеял?

Костя резко затормозил, едва не влетев в перекошенную ухмылочкой пасть.

Тут громыхнула стеклом правая рама и появилась еще одна образина при бабочке и пенсне.

— Фи. Что за жаргон! — сказала она. — Надо-с говорит не "кореш", а господин-с.

— Это кто господин? Это этот голозадый господин? — вопросила первая голова.

— Ну… так-с они нынче себя называют-с, — задумчиво пожевав губами, ответила вторая.

Лопнула и средняя рама, а затем в окно просунулось совсем уж невероятная рожа в офицерской фуражке сдвинутой на макушку.

— Разговорчики в строю! — рявкнула морда. — Вам слова не давали. Слушай приказ! Упали… отжались.

Правая и левая голова тут же исчезли, а средняя обратилась к Копейкину:

— Эй, ты, салабон, какого полку будешь?

Костя с тоской посмотрел на кокарду с трехглавым орлом и понял, что ему не уйти. Сейчас ему припомнят липовый "белый" билет, изнасилованную русалку и звонок в милицию, а потом будут пытать, кусать, щипать и бить хвостом. До смерти. Покуда его, Костины, потроха не расползутся по линолеуму, а сам он не захлебнется в луже собственной крови.

Участвовать Копейкину в этом совершенно не хотелось, и потому он шагнул в обморок.

С детства Феофан Поскребышев любил фильмы о войне. Ему, по правде говоря, было совершенно безразлично, кто кого там режет: фрицы наших или индейцы бледнолицых. Ему нравился сам процесс: пороховая гарь, предсмертные стоны, реки крови и горы трупов. Он смаковал моменты, когда с чьих-то плеч летели буйные головы, стрелы вонзались в глазные яблоки, или взрывом отрывало конечности какому-нибудь ротозею. Однако если до конца быть откровенным, кровь Феофану нравилась лишь в кино. Когда ему стукнуло восемнадцать и надо было оторвать два года личной жизни, выбросив их на утеху армии, Поскребышев быстренько сориентировался и поступил в ВУЗ с военной кафедрой. Короче говоря, от армии он открутился и, получив диплом инженера связи разом с военным билетом и чином младшего лейтенанта, совершенно успокоился.

Но не успокоилась его страсть к батальным сценам. Теперь повзрослевшего Феофана Савельевича позиция стороннего наблюдателя уже не удовлетворяла. Хотелось создавать что-нибудь страшненькое и кровавое самому, и Поскребышев начал писать.

Как ни странно, первый его совершенно сумасшедший рассказ опубликовали, и появился читатель, наверное не менее сумасшедший, и пошли отклики, и через год Феофана Савельевича приняли в Союз писателей, несмотря на вопли критиков по поводу кровожадности автора, полной безвкусицы и пошлой неправдоподобности как событий, так и героев. Зато творения Феофана раскупались, ибо что еще нужно читателю, кроме чернухи, порнухи и войнухи? Так что Поскребышев процветал, имел четырехкомнатную квартиру в центре Волопаевска, роскошную "Волгу" бирюзового цвета, красавицу жену, на пятнадцать лет моложе его и, разумеется, трехэтажную дачу в Недоделкино.

Коллеги по Союзу новоявленного баталиста не любили, но терпели, сцепив накрепко зубы. Как говориться, за что боролись, на то и напоролись. Сами же в Союз его и принимали, значит, самим и расхлебывать…

Утром, выползшим из-за горизонта и отправившим в небытие памятный вечер, Феофан Савельевич проснулся как обычно — в одиннадцать часов. Жена подала ему кофе в постель и побежала вниз за корреспонденцией, ибо мэтр непременно заглатывал кофе одновременно со свежими новостями. Гурман-с, знаете ли, гурман-с.

Покуда Феофан нежился в кроватке и принюхивался к аромату бразильского молотого, успевала прибежать запыхавшаяся и вспотевшая почта. Молодая жена старалась вовсю, потому что таких старых козлов да при таких деньжищах надо было искать в Волопаевске с овчарками. А тут сам подвернулся, как упустить?..

Вот и сегодня, томясь в ожидании свеженьких скандалов местного и не только значения, Поскребышев силился припомнить вчерашние посиделки в Доме литераторов. Что-то смутно подсказывало ему, что на посиделках этих случилось нечто совершенно нетривиальное. Но как Феофан Савельевич не тужился, кроме вопящего о нарзане Копейкина, ничего вспомнить не мог.

Наконец, ему надоело напрягать, все еще плавающие в спиртовом тумане, извилины.

— Что ж это я голову себе ломаю? — удивился он. — А хоть и приключилось вчера что, какая разница? Проснулся дома, не в вытрезвителе, уж только этому порадоваться надо. А тут еще и по дороге домой морду никто не начистил. Лепота!

В прихожей хлопнула дверь, и через секунду на пороге спальни возникла с вытаращенными глазами Полина, жена его.

— Что, почту сперли?! — выматерился Поскребышев.

— Нет, — осторожно покачала головой Полина. — Тебе повестка.

"Вот оно! — ухнуло под коленки Феофаново сердце. — Чуяла душа неладное, знала, подколодная, что натворил я вчерась чудесов, раз в милицию вызывают. Знать бы только за что"?

— Во сколько хоть явиться надо? — глухо спросил Поскребышев.

— К одиннадцати.

— А сейчас сколько.

— А столько же.

— Что, они там, в ментовке, сдурели совсем. Как же я…

— Так ведь не из милиции повестка, — прошептала Полина, — из военкомата. Приказывают явиться на призывной пункт.

— Новости! — пробормотал Феофан, выбираясь из-под одеяла. — Неужто на переподготовку упечь удумали? А хрена им с перченой редькой!

— Милый, не нервничал бы так, — попыталась успокоить его супруга. Может, они хотят, чтобы ты перед призывниками выступил? Как-никак, ты у нас в городе единственный про войну пишешь.

— А и то, — задумчиво наморщил лоб Поскребышев. — Сейчас это модно литераторов на мероприятия зазывать для престижу и, так сказать, большей серьезности. Да и перед подрастающим поколением иногда полезно выступить с пламенной патриотической речью. Глядишь, кто из городских властей рвение мое и приметит, да заказик подбросит. Ладно, тащи из шкафа костюм. Может, и не поздно еще…

На призывном пункте царила суматоха. Шустрые лейтенантики строили новобранцев в шеренги, лаясь приказами, созвучными с отборным матом. За высокой колючепроволочной стеной белугами ревели мамаши, да ополоумевшие от горя девицы пытались штурмом взять военкоматовские ворота, охраняемые двумя матерыми сержантами-сверхсрочниками.

Феофан Савельевич протиснулся сквозь толпу и показал одному из сержантов повестку.

— Чому запизднылыся?! — рявкнул страж ворот. — Нэгайно бижыть до майора. Пэршый повэрх, висимнадцята кимната.

— А чего вы на меня орете? — возмутился Поскребышев. — Я вам не сопляк, я, может быть, известный в городе писатель.

— Ну то й що з того? Зараз пысьмэнныкив, як цуцэнят недовтоплэнных. Куды нэ плюнь, на пысаку попадэш.