Олег Никитин - Стеклянная пыль

А когда цепи ослабли, я вырвался из мрака, оставил нервно спящую Лидию и спустился на первый этаж замка, озаряя свечой свой путь. Со стен галереи меня взглядами провожали холодные лица мертвых и живых членов семейства Колябичей, и мне казалось, что они недовольно щурились и отводили глаза. Шаги мои гулким эхом отдавались в пустынном коридоре, неверное пламя свечи озаряло каменный пол. Скоро должна была наступить реакция — тяжелая усталость, последние силы в борьбе с которой я положу, взбираясь по лестнице в спальню.

Спустя несколько дней мы выехали в моем громоздком, но вместительном экипаже. Сначала в столицу, а затем на восток, по оживленному тракту. Случилась короткая оттепель, но, несмотря на слякоть, по дорогам сновали артели торговцев. Остаток пути пролегал через хвойные леса моих Восточных земель, дикие и почти необжитые. Если у разбойников, водящихся в тех местах, и возникало желание распотрошить нашу повозку, их останавливал символ на ее двери. Лидия заметно тосковала, но держалась хорошо, уверяя меня, что это было неизбежно, что все пройдет и новые заботы отвлекут ее и помогут ей легче приспособиться к новой жизни.

В начале второй недели пути, ближе к вечеру, когда рыхлый снег потемнел, мы выехали на пригорок. Впереди, стоящий твердыней на берегу замерзшей реки, показался замок. На два первых, высоких этажа его легла тень елей, окружавших строение, окна последнего полыхали отблесками заходящего солнца, но ярче всех сияло узкое окно башни, контрастируя с образом окружающей сине-серой местности, холмистой и прерывающейся вдали стеной все того же нескончаемого леса. Бледный дымок вился из труб домиков, разбросанных на противоположном берегу реки, кое-где светились желтые квадратики окон.

Когда я открыл дверь, мои верные слуги встречали меня и мою жену, но в темных углах лежали черные тени, а из щелей тянуло вечерним мартовским холодом.

Почти целый месяц после приезда дни наши были в основном заняты хлопотами по благоустройству поместья, и то, что принялись мы за это ранней весной, придавало делу особую привлекательность. Лидия казалась целиком поглощенной хозяйством, выписывала из столицы детали современного интерьера, возилась с цветами и двигала с помощью слуг в наших комнатах мебель, так что порой я думал, будто заблудился в своем собственном доме. Даже в это суматошное время я чувствовал, что ее напряжение растет, и все чаще замечал медлительную меланхолию в ее движениях и жестах. Она стала чаще кататься на одной из двух приведенных с собой лошадей, иногда подолгу размешивая грязь на расквашенных окрестных дорогах, но приезжала еще более задумчивая, чем до прогулки.

Возможно, в ее печали была и моя вина, но понял это я слишком поздно, доверившись природе, хотя по совести я вряд ли был бы в состоянии что-либо изменить.

Однажды, собравшись в решимости, Лидия уехала навестить родителей, о чем сообщила мне накануне. К сожалению, какие-то дела помешали мне присоединиться к ней, поэтому я снарядил в поездку эскорт с надежной охраной, хотя смутное беспокойство не отпускало меня. Временами я в ужасе думал — что со мной, веселым и в общем жизнерадостным, еще молодым человеком сделала эта любовь? Почему из такого простого и сладкого чувства в моем больном рассудке вырастают яркие, но жестокие цветы трагедии, цветущие горькими лепестками ревности и страшной духовной пустоты?

Несколько дней я изнурял себя жуткой, жалкой и мелочной тоской, наконец не выдержал и отправился в дорогу, выжимая последнюю энергию из своей призмы. Я гнал тарантас днем и ночью, и через четыре дня, вконец обессиленный, достиг ворот поместья Колябичей. Как сумасшедший я колотил в дверь ногой и едва не вынес ее вместе с петлями, когда заспанный дворецкий открыл мне с недовольным и одновременно почтительным выражением на гнусной физиономии.

— Проводи меня к госпоже, — нетерпеливо бросил я.

Он хмуро отступил и отвечал:

— Все в Розанне, уехали еще вчера. Где остановятся, не сообщили.

Начинало темнеть, но остаться здесь мне казалось немыслимым.

Держась за руки, с помощью Гешиной призмы мы преодолели пресловутый барьер. Свою серьгу я не смог использовать, иначе был бы вынужден отрезать себе ухо, чего мне делать решительно не хотелось. Проклятые острые камни лезли под ноги, ветер свистел и посыпал нас снежной пылью со склонов, но дул, к счастью, с запада, словно собрался смести нас с перевала в долину.

Через два дня, когда мы уже спустились со скал и двигались среди ярких осенних красок лесов моей родины, нам удалось наткнуться на то, что когда-то можно было назвать дорогой — неширокую и сравнительно гладкую полосу в зарослях, поросшую молодыми кустиками. Судя по гораздо более редким завываниям диких ночных хищников, здесь было куда более безопасно путешествовать, чем за хребтом, и я совсем расслабился и даже не был за это наказан.

Как мне смутно помнилось, где-то недалеко должен был находиться берег внутреннего моря, линия которого тянулась вдоль гор и сворачивала на северо-восток.

Геша часто извлекала из котомки бумагу, карандаш и рисовала что попало, и получалось очень неплохо. Иногда на рисунках встречались наши с Павой постные лица, переданные до обидного правдиво. Время от времени она также делала какие-то записи в толстом замусоленном блокноте, грызя карандаш и смешно закусывая губу.

— Скажи-ка мне, Агнесса, не твои ли заметки о светской и театральной жизни я читал в газете «Салонный обозреватель»? — спросил я полушутливо. — Помнится, автор подписывался как Несси.

Геша усмехнулась и отвечала:

— Девушка в моем положении, практически лишенная доступа к жалким крохам, выделяемым на развлечения скупым папашей, постаралась бы отыскать независимый источник дохода. И только самый закоренелый ортодокс посмел бы кинуть в нее камень осуждения.

— Значит, ты выполняешь задание редакции?

— Из-под моего пера выходит сама история. Кстати, завтра к полудню мы выйдем к берегу, прямо к жилищу местного божка, баронета Людвига Кашона.

— Хотя бы примем ванну…

На скалах возвышалось замысловато-нелепое строение простых, но монументальных форм, и между ним и нами лежали сотни шагов шершавых камней. Заросли подступали почти вплотную к кирпичным стенам, севернее начинались хилые пожелтевшие луга. Ветер доносил запах скошенных трав и чей-то заливистый смех, слабый шелест прибоя и писк чаек. Смех, несомненно, раздавался из кустов, произраставших на пути к замку, и единственным возможным способом подобраться к воротам было продраться сквозь заросли. Путь вплавь я отмел, и мы захрустели ветвями. Где-то в глубине обнаружилась пышнотелая дева крестьянского вида, розовощекая и ясноглазая, с растрепанными соломенными волосами и задранным до груди подолом. Стыдливо одернув одежду, она отползла за куст и недоуменно заморгала.