Виктор Сапарин - Однорогая жирафа (сборник)

— Мы плывем! — воскликнул я.

Действительно, шлюпка явственно двигалась к выходу из бухты.

— Вот отчего мне так легко было грести! — воскликнул инженер. — Оно, должно быть, давно уже началось, это течение.

Голубенцов поднял голову от воды.

— Отлив, — спокойно констатировал он. Очевидно, он еще раньше заметил это явление.

Вода сразу изменилась в бухте. Цвет ее стал более мрачный, отливающий металлом. И только что спокойная поверхность пришла в движение, словно в закипающем котле.

Это почти замкнутое озеро соединялось с морем узкими «воротами». Сюда-то и направлялась наша лодка.

— А ну, поворачиваем! — скомандовал инженер. — Да поживее, если мы не хотим очутиться в открытом море.

Я развернул лодку и поставил ее носом против течения. Геннадий Степанович налег на весла. Но было уже поздно: течение тащило нас с огромной силой.

Дерево гнулось в могучих руках инженера, жалобно поскрипывали уключины. Пот выступил у него на лбу. Не имея возможности смахнуть его рукой, Смирнов встряхивал головой резким движением, словно хотел боднуть невидимого врага. Выражение крайнего ожесточения появилось на его лице.

Но лодка стояла на месте. Затем она двинулась и медленно пошла… кормой. Течение тянуло ее к выходу из бухты.

— Врешь, — упрямо хрипел инженер. Он взмок уже весь, майка стала серой.

Я посмотрел в ту сторону, куда несло нашу лодку. Между окружавших бухту гор, круто спадавших к воде, блестела гладкая выпуклая поверхность. Струи течения, сойдясь вместе, сливались здесь в тугой пучок, холмом вспучивающийся в тесном проходе. Мне показалось на миг, что гигантское колесо, скрытое водой, бешено крутится в узких каменных воротах и верхняя его часть, сверкая металлическим ободом, выглядывает между скалами.

— Держи на середину! — крикнул инженер, переходя на «ты».

Он продолжал грести. Я понимал, что делал он это для того, чтобы лодка не потеряла совсем способности к управлению.

Навалившись на кормовое весло, я старался править в середину потока, чтобы лодку не разбило о скалы.

В одно мгновение наше суденышко подлетело к ободу колеса, вращающегося между скалами, поднялось на его вершину; мимо моих глаз пронеслись черные, почти отвесные, влажные в нижней части каменные стены, и следующим оборотом колеса нас выбросило в открытое море.

В тот момент, когда мы проносились в скалистом коридоре, я случайно взглянул на своих спутников.

Инженер сидел спокойно, бросив весла.

Мне врезалось в память бледное острое лицо Голубенцова. Он был, может быть, только чуть-чуть бледнее обычного. Пальцы его вцепились в борта лодки так, что суставы побелели. Фигура была неподвижной, только губы шевелились.

Что он шептал?

Шлюпку вынесло в более спокойные воды, и, замедляя скорость, она уходила все дальше от опасного места.

Наконец-то можно было перевести дух.

Инженер сидел не шевелясь, расслабив плечи. Он отдыхал.

Голубенцов, к которому вернулось обычное его спокойствие, созерцал окрестности с видом туриста, попавшего в интересное место.

«Ладно, — подумал я. — там, в коридорчике, небось, труса спраздновал…» Я понимал, почему именно Голубенцов переживал опасность сильнее других. Еще во время войны я много раз замечал, что люди, занятые делом, например зенитчики, стреляющие по воздушному врагу, обращают гораздо меньше внимания на опасности, чем люди, свободные от дел, которым в силу обстоятельств ничего другого не остается, как ожидать, куда упадет бомба. Из нас троих мы со Смирновым были так заняты спасением лодки, что у нас просто не оставалось времени на переживания. Другое дело — Голубенцов: его положение пассажира оказалось самым невыгодным.

Смирнов закурил и не спешил браться за весла: видимо, страшное утомление все еще давало себя знать, и он хотел прийти в себя.

Берег заметно удалялся, очертания его стали мягкими и подергивались у горизонта дымкой.

— Ну что же, пора и за работу, — сказал, наконец, наш гребец, берясь за весла. — А то еще, чего доброго, нагрянет циклон, обещанный синоптиками.

Действительно, с берега уже тянуло ветром.

Взяли курс к бухте. Геннадий Степанович равномерно заносил весла и, подаваясь всем корпусом, посылал лодку резкими толчками вперед. Но он устал и греб не так сильно, как там, в бухте. Несколько раз я предлагал ему сменить его, — он только отмахивался движением могучих плеч.

Наконец он уступил.

Много раз менялись мы местами в лодке. Пробовал грести и Голубенцов, но у него ничего не получалось; сразу видно было, что он гребет впервые в жизни, и, отказавшись от своих попыток, он обосновался на руле.

Берег приближался с раздражающей неторопливостью, ветер все усиливался. Солнце описало в небе огромную дугу, очень мало снизившись к горизонту. Отправляясь купаться, никто из нас не захватил часов, а определять время по этому незаходящему солнцу мы не умели.

Наконец мы почувствовали, что лодка идет быстрее, да и грести стало легче.

— Прилив, — констатировал Голубенцов.

— Сколько же прошло времени?

— Часов шесть, не меньше, — сообщил юноша. — Приливы и отливы сменяются четыре раза в сутки.

Когда мы подплывали к горам, закрывающим бухту (издали они напоминали свернувшихся огромных кошек), прилив был уже в полной силе. Между опущенными в воду мордами кошек виднелись пенные струи, похожие на усы.

Перспектива лезть снова в эту каменную пасть показалось мне не такой уж соблазнительной.

Я стал оглядывать берег. Не разумнее ли причалить где-нибудь в удобном месте и идти к поселку пешком?

Прежде чем я успел поделиться с товарищами своими соображениями, Голубенцов, сидевший на руле, никого не спрашивая, направил вдруг лодку прямо в водоворот между скалами. Он как-то торопливо попросил меня сесть на корму, сунул мне в руки руль, а сам стал во весь рост между мной и Смирновым и, скрестив руки, с восхищением смотрел на водяной ад, в который ринулась наша лодка.

Вода билась в теснине, брызги летели от мокрых скал, нас сразу вымочило, точно мы попали под душ. Картина прилива заметно отличалась от того, что мы испытали при отливе. Мне показалось, что стихия разыгралась еще сильнее. Отплевываясь от соленой воды, я не спускал глаз со скал, стараясь лавировать между ними. Геннадий Степанович с лицом, сделавшимся сразу серьезным, орудовал веслами.

Один Голубенцов ничего не делал. Бледный, с лицом возбужденным и странным, стоял он в шлюпке, широко расставив ноги и пристально вглядываясь в бушующий поток. Опять мне показалось, что губы его что-то шептали.