Георгий Гуревич - Человек-ракета

Если помнишь, за первым успехом последовала неудача. Нужно было ставить новые опыты. Началось лето, я занялся бегом... Я не очень хорошо знал спортивные обычаи и просто растерялся, когда после первого рекорда на меня свалились и банкет, и денежная премия, и приз - бронзовый кубок с пловцом на крышке - все сразу. Я отговаривался, как мог, плел все, что приходило в олову: что у меня нет спортивных заслуг, что я человек особого склада (и надо же выдумать такое!)... Все только аплодировали моей скромности. Деньги я просто не взял, но бронзового пловца мне принесли на квартиру.

Тут мое двойстйенное и ложное положение встало передо мной во весь рост. И я попросил у Михаила Прокофьевича разрешения сообщить в комитет физкультуры, не упоминая об украиноле, о том, что мои рекорды не являются спортивными достижениями и зависят от других причин.

Но он и слышать не хотел: "Как можно сообщать! Все потребуют объяснений, начнут интересоваться, следить за нами, помешают хранить секрет. Опыты только начинаются. Средство новое, непроверенное, может быть оно противопоказано в каких-нибудь обстоятельствах. Мы не знаем, как будут вести себя ваши мышцы и нервы после десятка или сотни соревнований. Мы должны твердо знать, можно ли давать украинол раз в жизни или всю жизнь, каждый день. Что вас смущает? Приз? Отошлите вашего пловца тому, кто пришел следом за вами".

Попробовала бы ты убедить старика! Он был влюблен в свои опыты и считал, что ради науки можно пойти на все что угодно.

"Хорошо, - сказал я ему. - я буду бегать, но только не на спортивных соревнованиях. Я буду бегать под вашим наблюдением, вы сами будете регистрировать результаты".

"Мы потеряем на этом год работы, - отвечал мне упрямый старик. - Мне придется проводить все опыты сначала. Снова в лабораторных условиях, доказывать безвредность украинола при длительном употреблении перед научными комиссиями. А сейчас, когда мы закончим нашу с вами работу, я сразу буду иметь официальные, неопровержимые, общеизвесгпые доказательства".

Против этого трудно было спорить. Украинол - открытие мирового значения. Очень хотелось сэкономить год. Можно было поступиться тем, что где-то, кому-то мое поведение покажется неправильным.

Но месяц тому назад зашла речь о регистрации моих рекордов международной спортивной федерацией. Этого уже нельзя было допустить. Советские спортсмены всегда боролись против каких бы то ни было возбудителей. Как же можно было вносить в мировые таблицы мои рекорды, добытые таким сверхвозбудителем, как украинол! Вновь начался у нас спор с Михаилом Прокофьевичем на старую тему.

"Михаил Прокофьевич, - сказал я ему, - в конце концов, надо думать и обо мне. Вы представляете, в каком положении я окажусь, если когда-нибудь открытие будет обнародовано! Я не хочу быть посмешищем на весь мир. Я больше не выступаю".

"Ну что ж, - ответил старик с горькой усмешкой. - 0бидно, конечно, - я разочаровался в вас. Оказалось, я все-таки прав: современные студенты не любят науки. Ради науки можно пожертвовать самолюбием. Но если самолюбие вам дороже - воля ваша. Принуждать вас немогу, не имею права. Я закончу опыты над самим собой. Прощайте".

Я ушел, но через два дня возвратился. Возмушение улеглось, и жизнь показалась пустой и ненужной. Каждый день все это лето я вставал с мыслями об украиноле. Каждый день давал какие-то новые впечатления, переживания, факты, и я нес их Михаилу Прокофьевичу, чтобы обсудить, рассказать все подробнссти, обдумать условия нового опыта, внести в дневник подробности. За эти месяцы я из подопытного кролика превратился в сотрудника. Дело Михатила Прокофьевиоча давно стало и моим делом. Я вел записи, я заведовал печью. Мой уход действительно задерживал работу. Наконец, мне просто скучно было без ворчливого старика, его тесной каморкии, гудящей печи, гирлянд проводов. Я представлял себе, как Михаил Прокофьевич подводит черту под моим дневником, пишет: "опыты не закончены", "не закончены", "не закончены", как с усилием разбирает мои записи о работе сердца (этот отдел я разрабатывал самостоятельно), надкусывает палочку украинола. А можно ли ему принимать украинол? Ведь он старик, у него больное сердце. Открытие может погибнуть с ним.

В современной войне генератлы не ходят в штыки, генералов берегут. Михаил Прокофьевич был генералом науки. Он не имел права ставить опыты над собой. Я вернулся к работе, чтобы довести ее до конца, но на душе у меня было тяжело, и тяжелее всего было скрывать свою тайну от тебя.

И вот, в тот памятный день, когда я пришел звать старика на нашу свадьбу, он сообщил, что седьмого числа, через десять дней, доклад в Академии наук об украиноле. И я должен быть содокладчиком. Я опять подумал о тебе, Валя. Вдруг мне пришло в голову... Извини меня, но когда любишь, опасаешься каждой мелочи... Я подумал, что ты ведь не любила меня, пока я не был чемпионом. Имею ли я право жениться на тебе, ничего не рассказывая! Но Михаил Прокофьевич опять категорически запретил мне. Посвящать тебя в тайну до доклада, и я пришел к тебе. Пришел, чтобы отложить свадьбу под любым предлогом,.. Сказать, что уезжаю за границу, что хочу дождаться приезда матери. Но когда я посмотрел в твои глаза, я не смог заниматься увертками. И я спросил: "Валя, как бы ты относилась ко мне, если бы оказалось, что я не чемпион?" Ты сказала: "Уйди".

Вот и все. Я рассказал тебе все, что знаю. Может быть, я виноват, суди сама. Но мне кажется, я делал нужное дело, помогал большому открытию, и самое страшное - то, что открытие погибло. Конечно, я расскажу на заседании академии то, что сказал тебе сейчас. Это нужно сделать в патмять Михаила Прокофьевича.

- Нужно не это, - сказала Валя твердо. - Нужно приготовить украинол.

Игорь развел руками:

- Я слишком мало знаю, Валечка. Это невероятноо сложное соединение. Его химическое название занимало три строчки. Я помню только "гексозо" - в начале. А в конце -"теобромин диаминфосфат". Структурная форма была нарисована на двух страницах той тетради, которую передал мне Михаил Прокофьевич. Но тетрадь сгорела... И печь сгорела... И нейрорезонатор сломан... И создатель их замолчал навеки. Что же я смогу сделать один!

Но Валя знала, что возразить.

- Почему один? - сказала она. - А я? Я буду с тобой.

Они сидели с грустными лицами и грустными мыслями, но на самом деле были беспредельно счастливы.

28.

Прошло семь лет. Игорь никому не открывал своей тайны. Попрежнему к нему наезжали иностранные корреспонденты и, присочинив от себя втрое, помещали в газетах подвалы о непревзойденном, таинственном, нечеловеческом таланте этого русского самородка, гения беговой дорожки, который, как Демпси, как Морфи, сошел с арены, не изведав поражения.