Георгий Гуревич - Подземная непогода

- Зачем? - шепчет он с упреком.

Мы никогда не примиримся с тем, что молодые воины гибнут в битве. Зачем смертью храбрых погибают храбрые и жить остаются презренные, никому не нужные трусы? Зачем разбиваются о скалы гордые соколы, а не рожденные ползать ужи? Зачем орел живет тридцать лет, а ворон, клюющий падаль, - триста?

Поодаль на камне сидит Тася. Она не плачет, это не принято в их суровом роду, и молча, немигающими глазами следит за рукой Ковалева. Губы ее шевелятся, девушка твердит наизусть стихи - некогда забытое в журнале съемок "Послание к Елене". В черных глазах Таси - осуждение. Она с негодованием думает об этой недостойной Елене, не сумевшей оценить такого человека, как Виктор, отравившей своим равнодушием последний год его жизни... В уме у Таси складывается романтическая история: Виктор был в отчаянии, у него опустились руки, он не берег себя, нарочно шел на опасность...

Но это неверно. На самом деле с того момента, как началось извержение, Виктор ни разу не вспомнил о Елене. Он был занят делом, беспокоился об аппаратах, думал о механизме вулкана, боялся испугаться, подавлял страх. Он вовсе не хотел умереть, но слишком мало заботился о своей безопасности. И дорого заплатил за это.

- Был человек - и нет человека, - говорит Спицын упавшим голосом. - Канул в воду, словно камень.

2

Камень канул в воду, но по воде бегут круги, все дальше и дальше. В большой аудитории в Москве поднимаются со своих мест студенты, чтобы почтить память старшего товарища. О гибели Виктора говорят в геологических институтах, в далеком Ташкенте Сошин рассказывает новым практикантам:

- Прекрасный парень был, честный, скромный, требовательный к себе. Но, очевидно, не в меру безрассудный... Забыл, что геолог обязан быть осторожным. У геолога одна-единственная цель - разведать недра. Он должен беречь себя, чтобы не сорвать работу.

Черноволосый худощавый паренек, совсем не похожий на Виктора, горячо возражает:

- Есть случаи в жизни, когда рисковать необходимо.

- Нет правил на все случаи жизни, - соглашается Сошин.

В хорошо обставленной московской квартире на широкой тахте лежит Елена Тартакова. Она уже выплакалась, устала от слез и теперь, ни о чем не думая, с тяжестью на сердце смотрит на стены, увешанные туркменскими ковриками, на стулья орехового дерева с резными ножками, на мужа в полосатой пижаме. Вот он обернулся к ней, поднял на лоб очки, сказал с укором:

- Как тебе самой не стыдно! Хныкаешь целый час! И о чем, спрашивается? Глаза красные, опухла, вылиняла, смотреть противно. Почему ты лежишь в туфлях на диване? Порвешь каблуками материю. Опять придется обивать заново.

- Да, да, я знаю! - кричит Елена срывающимся голосом. - Вещи надо беречь! Ты говорил это тысячу раз! Все надо беречь: обивку, мебель, глаза и цвет лица... Я тоже вещь, ты привел меня сюда, чтобы хорошо одевать и показывать гостям. Но эта глупая вещь портит другие вещи. Она не хочет быть украшением, у нее есть душа. А душа - не фарфор и не обои, и тебе до нее дела нет!

Тартаков собирает бумаги и уходит в другую комнату. Он ценит спокойствие, не хочет тратить силы на семейную сцену.

- У тебя плохое настроение. Выпей валерьянки, - говорит он и плотно затворяет за собой дверь.

Оставшись одна, Елена снова начинает плакать.

- Только он, только Витя любил меня по-настоящему! - шепчет она, и ее себялюбивые слезы капают на вышитую подушку.

В двух километрах от квартиры Тартакова, в полукруглом доме у Калужской заставы, расхаживает по своей комнате профессор Дмитриевский. Напрасно надрывается будильник, расписание сегодня нарушено. Целый день профессор думает о Викторе. Ему тяжело, грустно, его томят сомнения - не он ли виноват, генерал геологической науки, пославший молодого солдата навстречу смерти. Может быть, он сам должен был бросить работу на год, изучить подземный рентген и поехать на Камчатку. Теперь поздно жалеть, дело сделано, Виктора не воскресишь. Написать Сошину в Среднюю Азию, чтобы оттуда послали работника на смену Виктору? Нет, второй раз профессор не возьмет на себя такую ответственность. Самому поехать? Но его не отпустят в середине учебного года. И все равно, прежде чем он освоит новое дело, прежде чем доберется до Камчатки, извержение придет к концу.

И он ходит из угла в угол, заложив руки за спину. Наступает вечер, в комнате постепенно темнеет, но Дмитриевский забывает зажечь свет.

- Что же делать? - спрашивает он себя.

И вот, повернувшись на каблуках, профессор подходит к телефону, набирает номер...

- Телеграф? Запишите телеграмму. Срочную: "Камчатская область. Село Гореловское. Начальнику вулканологической станции. Прошу тщательно собрать все материалы, связанные с работой Виктора Шатрова, и переслать в Московский университет на имя профессора Дмитриевского. Прошу также, не откладывая, сообщить биографические сведения для большой статьи в "Университетском вестнике" о Шатрове и значении его исследований для советской вулканологии".

3

Тася получила эту телеграмму на почте вечером после работы и не поленилась вернуться на станцию, хотя до нее было шесть километров. Но Грибова не было дома. Он измерял толщину пепла на ближайших холмах. Спицына увидела надпись "срочная" и решила вскрыть телеграмму.

- Конечно, нужно собрать все бумаги, даже черновики расчетов, - сказал Петр Иванович. - Об этом мы Тасеньку попросим. А восковую модель запакуем и отвезем в Москву. Она должна стоять в музее. Это хорошо, что там интересуются. Значит, работа не останется без внимания, каждую букву проверят.

- По-настоящему не проверять, а продолжать надо! - сказал Ковалев. Аппараты у нас есть, как они ставятся, я знаю, видел тысячу раз, помогал, сам ставил. Пожалуй, аппарат я настрою. Но что и как снимать, не знаю. Какие-то расчеты были у Виктора. А расшифровка - совсем темное дело.

- Он смотрел на пятнышки и сразу диктовал, - вставила Тася. - Этому надо учиться в институте. Может быть, вы могли бы разобраться все вместе?

Но Спицына не поддержала ее:

- Трудно сейчас разбираться, самое горячее время. Да и Грибов не даст. У него свой план наблюдений.

- А мы не позволим ему ставить палки в колеса! Он все время мешал Шатрову, теперь радуется небось! - запальчиво сказал летчик и быстро обернулся.

Дверь отворилась, в столовую вошел Грибов.

- О чем речь? - спросил он отрывисто. - Телеграмма? Покажите!

Грибову совсем не нужно было измерять пепел - он уходил, чтобы подумать наедине. В жизни его произошла катастрофа. Именно катастрофа - не ошибка, не оплошность, а глубокое поражение. Грибов лежал на обеих лопатках и сознавал это. Погибший Виктор победил его. Был ли Виктор умнее? Нет. Способнее? Нет. Больше работал? Нет, нет, нет! Не Шатров победил Грибова, а метод Шатрова победил. Искусный ямщик отстал от самолета.