Юрий Долгушин - Генератор чудес

— Симка! — Николай хотел было подойти и приласкать животное.

— Погодите, Николай Арсентьевич… Смотрите еще. — Он изменил настройку генератора и снова дал ток. — Я вижу, вы еще не поняли, в чем дело.

Веки Симки опять стали закрываться, одна рука скользнула вниз по пруту, потом другая… Он сел, повалился на бок и снова заснул. Все это произошло в течение четырех-пяти секунд.

Ридан выключил генератор.

— Теперь откройте дверцу и попробуйте разбудить его.

Николай вошел в клетку и склонился над беднягой шимпанзе.

Звал его, гладил, тормошил, перевертывал… Наконец, взял на руки и вынес из клетки. Симка сопел, сердце спокойно, ритмично ударяло в маленькой, совсем детской грудной клетке. Но он не просыпался.

Внезапно Николай понял все.

Он бросился в клетку, положил Симку и захлопнул дверцу. Все-таки Ридан нашел именно то, что нужно! «Лучей смерти» нет, но есть «лучи сна». Это — то же самое, нет, это гораздо лучше! Вот для чего ему понадобилось торможение!

— Константин Александрович, сколько времени продлится этот сон?

Ридан вместо ответа переменил волну, дал ток. Симка моментально проснулся.

— Сколько угодно, Николай Арсентьевич. Как видите, лучом можно разбудить, когда хотите. Естественное же пробуждение наступает тем позднее, чем большую частоту на этом участке сна я даю. В данном случае Симка проснулся бы через несколько часов, может быть через сутки. Если еще увеличить частоту, наступит беспробудный, патологический сон, нечто вроде летаргии. Но «ГЧ» всегда может вывести и из такого состояния. Я уже проверил все это. Теперь вы, надеюсь, поняли, чем тут пахнет? Говорю, «эврика»!

— Это исключительно, — шептал Николай, восторженно глядя на Ридана. В его воображении мгновенно возникли картины будущей удивительной войны. Враг наступает. Его армия, вооруженная новейшей истребительной техникой, страшными машинами Гросса на грузовиках, приближается к нашей границе… Луч «ГЧ» издалека, из укрытия, которое невозможно обнаружить, или с самолета, спокойно скользит по фронту, углубляется в тыл… Люди падают, объятые внезапным, непреодолимым сном… Вражеская техника молчит, она мертва. Не рвутся снаряды артиллерии. Никто не убит. Смерти нет в этой войне… Разрушения нет… Наши войска выходят вперед, разоружают спящих врагов, отбирают всю их смертоносную технику и на вражеских машинах увозят к себе в тыл… Снова скользит по спящей армии луч «ГЧ» — уже другой… Безоружные солдаты просыпаются, строятся и под конвоем уходят — тоже в наш тыл. Это — уже пленные… Авиация не сможет даже приблизиться к месту «боя», пилоты заснут, как только их самолеты покажутся на горизонте. Тут не обойтись без гибели. Но — несколько таких, непонятных для врага катастроф, и авиация противника будет парализована…

— …Это победа… грандиозного… исторического значения, — шептал Николай.

— Да, по-видимому, так. — Ридан довольно потер руки. — Остается сделать только один последний шаг — перевести все это на язык человеческого мозга. Но это уже пустяки, техника. Главное решено.

— Вы же уже определили величину поправки для человека!

Профессор замялся.

— Да, но… поправки эти только теоретические, экспериментально не проверенные… Проверить надо! А вот как это сделать, я пока и сам не знаю.

Николай забеспокоился. Он представил себе эту «проверку» в обычном стиле Ридана, как новую длительную, кропотливую работу, вроде «градуировки «ГЧ». Но теперь уж он сам не допускал промедления. Если машины Гросса появятся раньше, чем Ридан проверит свои поправки, это будет непростительной оплошностью!..

— Позвольте, Константин Александрович, очевидно, я опять чего-то не понимаю. Вы сами говорили, что ваши поправки оказались верными.

— На животных, Николай Арсентьевич, только на животных, начиная от рептилий и кончая Симкой. И к тому же то были двигательные центры, сердце, дыхание… Получилось, правда, здорово… Вы помните, какая обнаружилась закономерность: элементарные функции оказались в начале шкалы, на более низких частотах. Очевидно, мозг в своем историческом развитии овладевал все более высокими частотами. Функции организма и управляющие ими частоты мозговых клеток возникали и развивались параллельно. Ведь у высших организмов функции очень осложнены, а многих из них совсем нет у низших. Поэтому поправки на наиболее сложно организованный мозг человека могут оказаться иными… К тому же тут тормозной процесс. Особый, своеобразный.

— В общем, прогрессия ваших поправок уже определилась на всех классах животных. Почему же для человека она должна сломаться?!

Ридан развел руками.

— Не должна, но может…

Николай видел, что только педантизм мешает ему сделать последний, решающий опыт. Ридан сам не верил в возможность ошибки, это было ясно. А Николай верил Ридану — ученому…

— Слушайте, Константин Александрович, — сказал он, взяв его за руки, — не стоит медлить. Проверка может затянуться надолго…

— Что же вы предлагаете?

Николай вместо ответа решительно подошел к клетке с Симкой, резким движением откатил ее в сторону и, схватив стул, сел перед свинцовым экраном.

— Действуйте, Константин Александрович! Давайте луч. Сейчас же мы проверим волну, и все будет ясно…

С минуту Ридан стоял неподвижно, как бы борясь с самим собой. Потом медленно отошел к стене, поднял руку к главному рубильнику и выключил его.

— Нет, — сказал он, — я этого не сделаю… Не надо горячиться, Николай Арсентьевич, так толку не будет. Вставайте, и пойдем к нашим девчатам праздновать победу и ужинать. Завтра придумаем что-нибудь менее рискованное. А Симка пусть спит… это не вредно.

Несколько смущенный своим порывом, Николай вслед за Риданом вышел из лаборатории.

Анна проснулась раньше обычного. Яркое июньское утро врывалось сквозь щели между занавесками, и пламенеющими полосами освещало комнату. Солнечное пламя это и разбудило Анну. Она беспредельно любила солнце, называла себя «солнцепоклонницей» и считала преступлением спать в такие вот яркие, ясные утра, наполнявшие ее какой-то особой бодрой энергией, восприимчивостью; в такие утра вдруг становились проще, доступнее все учебные предметы, нужные клавиши рояля будто сами подскакивали под ее тонкими пальцами, а в старых, давно, казалось, изученных и до конца понятых вещах композиторов вдруг обнаруживались новые оттенки чувств, новые образы, новый смысл.

В такие утра, если позволяло время, Анна запиралась в гостиной и с упоением отдавалась музыке; разучивала новые вещи, отделывала, шлифовала старые, чтобы в ближайший вечер, когда отец потребует «концерта», преподнести ему свои находки. Да и не только ему, конечно…