Альфред Хичкок - Истории, от которых не заснешь ночью

Настоящее чудовище, только что появившееся из скалистой горной пещеры, покрытый липкой, влажной чешуей. Ни за что на свете не хотел бы я, чтобы мои мысли перекликались с мыслями этого типа; это все равно что несколько раз пробовать отравленное питье, прежде чем его проглотить.

Мы прилипли глазами к этому отверстию, где находилась труба с пастилками, словно звери, прикованные запахом крови, когда вдруг дверь отворилась с шумом и впустила в газовую камеру охранника, тут же замершего по стойке смирно. За ним прошел священник, весь в черном, точно Зорро. Лицо его было вытянуто, как во время поста. Наверняка он был новеньким: ему стоило труда сдерживать волнение, и раза три он ронял на пол молитвенник.

Если бы не тишина, лейтенант, конечно бы, взорвался.

- Можно... можно подумать, театральная декорация, - сказал он мне.

- Но вызывать на бис звезду не придется, - замогильным голосом пошутил Виктор.

Вошел второй охранник. Он шел впереди приговоренного, который, казалось, был в шоковом состоянии. Я ждал того, что он начнет стонать, или, наоборот, начнет афишировать свое фасадное мужество, но нет, вид у него был просто человека, участника события.

На нем была рубашка, белоснежная, без галстука, с засученными рукавами, брюки же словно взяты с армейского склада. На вид ему казалось лет тридцать, волосы русые, ежиком. А самое ужасное, что я бы и не вспомнил никогда его лицо, если бы он не был похож на лейтенанта, который буквально носом впился в стекло рядом со мной.

А вот то, что я прекрасно помню, так это его руки. Поскольку он провел месяцы в камере смертников, руки у него были красными, потрескавшимися, опухшими, словно он собирал репу в Сан-Хоакин-Вэлли. И я вдруг заметил, что я думаю о нем в прошедшем времени.

Два тюремщика принялись выполнять свое задание: привязывание к стулу: широченный пояс вокруг груди, более узкие - для рук и для ног. Как они старались, пытаясь создать ему комфорт! На их вопросы он отвечал фразами, которые, само собой, я не слышал, но представлял себе: "Нет, ничего, не очень жмет, ребята. Надеюсь, что из-за меня вы не опоздаете на обед".

У него был такой извиняющийся вид, что у меня душу выворачивало наизнанку. И в то время, когда его привязывали к стулу над этим чаном смерти, он, бедолага, готовящийся к смерти, повернул голову, посмотрел через плечо и улыбнулся. Если у него были бы свободные руки, он бы мне сделал знак рукой, уверен в этом. Один из охранников с седыми волосами и грустными глазами, у которого был вид, словно он носил власяницу, похлопал его по щеке и удалился. Мол, у меня к тебе личной вражды нет, малыш, я свою работу делаю, вот и все.

После чего ритм процедуры ускорился, как удары вашего сердца, когда на улице в три часа ночи вы идете и эхо ваших шагов вас заставляет думать, что за вами кто-то крадется. Лицо директора тюрьмы появилось в одном потайном окошечке, священника и врача - в другом. Человек в сутане сделал рукой последний жест крестом, а врач, которого клятва Гиппократа звала защищать жизнь, жестикулировал, словно режиссер, как надо сделать, чтобы как можно спокойнее умереть.

Задержите ваше дыхание, вдохните глубже, и вы ничего не почувствуете. Конечно, цианистый газ поглотит все ваши внутренности, превратит их в горящую, обжигающую кашу, до последней клеточки разрушит ваши легкие, но, когда вы будете ерзать на стуле, вы уже не будете ничего чувствовать, это будет исключительно реакция ваших обнаженных нервных окончаний.

Клятва не Гиппократа, а гипокрита (ханжи!), это уж точно!

Мы были все в трех метрах от него, за стеклом толщиной в один сантиметр, но нас разделял миллион световых лет, миллион световых лет разделял газовую камеру и "зрительный" зал. Больше приговоренный не повернулся. Привязанный, исповеданный, проинформированный о том, как наилучшим способом отправиться в мир иной, он сидел в ожидании смертных паров. Потом я даже узнал, что тело свое он подарил науке.

Я быстро огляделся. Виктор взмок от пота, лицо его было приковано к застекленной перегородке. Приплюснутый нос, вытаращенные глаза, живот, "перерезанный" медной перекладиной, - политикан пачкал стекло своими круглыми пальцами. Выражение лица у него было такое, словно в этот момент он занимался любовью. У репортеров вид был сконфуженный, как если бы они подглядывали в дверь женского туалета. У военного, казалось, сейчас откроется рвота. Только у тюремщиков интереса к привязанному человеку было ровно столько, сколько к мишени после стрельбы в нее в тире.

Ненависти не читалось ни на одном лице.

Вдруг впервые в жизни я почувствовал себя сопричастным, и мне захотелось заорать: ОСТАНОВИТЕСЬ! Мы сейчас убьем человека, а никто не желает его смерти. Мы построили это общество, мы несем ответственность, но каждый из нас отказывается нести эту ответственность. Мы ведем себя как тот нацист в Нюрнберге, который заявил, что все было бы к лучшему, если бы у него было больше крематориев.

Директор тюрьмы дал сигнал, и я услышал, как газ начал обволакивать стул со стоном: у-у-ф!

В соответствии с приказом властей, приговоренный и не пошевелился, а затем глотнул большую порцию газа, как тому его научил знаками доктор. И вдруг в конвульсиях тело его описало дугу, голова его задергалась, и я увидел, что глаза его закрылись, а зубы обнажились. И, как ребенок под кислородной маской, он начал тяжело дышать, только легкие его обволакивал не кислород.

Лейтенант судорожно откинулся назад, замигал глазами, и его вырвало прямо на стекло. Точно фосфорная бомба, взорвавшаяся в бункере, его рвота на какое-то мгновение осталась висеть на стекле, а затем два охранника увели лейтенанта из зала; мы же все отодвинулись от стекла, за исключением политикана, который ничего и не заметил. Сосланный в Хенри-Миллс-Сити, он продолжал наслаждаться.

Приговоренный, который должен был бы умереть за две секунды без страданий, продолжал тянуть вниз свои ремни, его скрюченные руки напоминали когти, мышцы его челюстей выступали, как шары. В конце концов он осел, и его обмякшее и подвешенное на ремнях тело напоминало обстрелянного парашютиста.

Однако это был еще не конец, поскольку он сделал еще один вдох, который обозначил под рубашкой его ребра. Прошло двадцать секунд. Мы решили, что он умер.

Но еще третий вдох, а потом, тридцать секунд спустя, последняя судорога тела. На этот раз это был конец, он отправился к ангелам.

Да нет же, грудь его взметнулась еще раз: все клетки этого причудливого трупа безнадежно требовали воздуха, а имели право лишь на цианистый газ. "Нервы, - подумал я. Как рыба, которая продолжает биться, когда голова ее уже раздроблена, а в туловище по рукоятку воткнут нож. Очень похоже, только это не рыба только что испустила дух".