Вашингтон Ирвинг - И грянул гром… (Том 4-й дополнительный)

Рэй Брэдбери отличался живым темпераментом и неиссякаемым юмором, хотел даже стать актером, но вынужден был с 1938 по 1942 год зарабатывать на жизнь продажей газет. Не хватало денег покупать книги. Иной раз брал незаметно книгу в магазине, прочитывал ее за ночь и на другой день опять ставил на место. Желая публиковаться, пошел по пути подражательства, но особого успеха не имел, хотя кое-чему научился у Э. По, Т. Вулфа и других. Помогли ему советом, дружеской критикой Катрин Мур и Генри Каттнер. Под влиянием «Все тенали бороговы» стал писать фантастические истории, героями которых были дети, и взгляд на мир был свежий, чистый. Читатели заметили и оценили талант молодого автора. В 40-е годы Рэй Брэдбери опубликовал десятки произведений разного плана, разных тем. В одной истории, в подражание «Оружейной Лавке» А. ван Фогта, рассказывалось о магазине, продающем хитроумные устройства из другого времени, и о приключениях героя с ними, в другой — о ракете, повествующей о своих межпланетных путешествиях, в третьей — о последней семье с Земли, плывущей вниз по марсианской реке и основывающей новую расу.

Так пришла известность. Книги «Черный карнавал», «Марсианские хроники», «Человек в картинках», «451° по Фаренгейту» получили высшие литературные премии и оценки.

В своих произведениях Рэй Брэдбери ставит «вечные вопросы» о смысле бытия, о назначении человека, о добре и зле, о сущности любви. Ему нет нужды обосновывать модель «нового космоса», ибо он воспринял ее как нечто само собой разумеющееся, открытое и созданное до него. Ему важно воспользоваться этой моделью как средством для высвечивания человеческих потенций. Рэй Брэдбери познает прежде всего не новые измерения и не новые миры, а давно, но не до конца изученного человека. Поэтому реальный человек, который нам известен по нам самим, по окружающим, по истории, по литературным произведениям от гимнов Ригведы или поэм Гомера до романов Льва Толстого или стихов Уолта Уитмена, — этот «человеческий человек», а не мертвая надуманная конструкция, и служит для Рэя Брэдбери мерой научно-фантастического мира.

В последние годы писатель ищет новые средства художественного исследования души и закономерно обращается к такой привлекательной и действенной форме, как миф. Мифом о судьбе человеческой можно назвать и публикуемый ниже рассказ «Куколка».

Рокуэллу не нравилось, как пахло в комнате. Его не столько раздражал запах пива, исходящий от Макгвайра, или запах усталого, немытого тела Хартли, сколько специфический запах насекомого, исходящий от лежащего на столе обнаженного одеревеневшего тела Смита, покрытого зеленой кожей. Еще пахло смазкой от непонятного механизма, мерцающего в углу небольшой комнаты.

Человек Смит был трупом. Рокуэлл раздраженно поднялся со своего стула и сложил стетоскоп.

— Мне надо вернуться в госпиталь. Срочные дела. Ты же понимаешь, Хартли. Смит мертв уже восемь часов. Если тебе нужна дальнейшая информация, назначь посмертную… — Он остановился, поскольку Хартли указал на труп, каждый дюйм которого был покрыт хрупкой твердой коркой зеленого цвета

— Послушай еще, Рокуэлл. Последний раз. Пожалуйста. Рокуэлл хотел возразить, но вместо этого вздохнул, сел и приложил стетоскоп к телу. Приходится обращаться вежливо со своими коллегами — врачами. Садишься, прижимаешь стетоскоп к холодной зеленой плоти, притворяясь, что слушаешь…

Маленькая, плохо освещенная комната как будто взорвалась. Взорвалась в одном холодном зеленом движении. Оно ударило по ушам Рокуэлла, как тысяча кулаков. Оно потрясло его. Он увидел, как его пальцы дернулись над лежащим трупом.

Он услышал пульс.

Глубоко в потемневшем теле стукнуло сердце. Оно прозвучало как эхо в морских глубинах.

Смит был мертв, неподвижен, мумифицирован. Но в самой середине этой безжизненно жило его сердце. Жило, ворочаясь, как маленький, не родившийся еще ребенок!

Сильные пальцы Рокуэлла, пальцы хирурга, снова вздрогнули. Он наклонил голову. Рокуэлл был темноволос с проблесками седины. Приятное, с правильными чертами лицо тридцатипятилетнего мужчины. Он слушал еще и еще. По его щекам струился холодный пот. Это было невероятно.

Одно сердцебиение каждые тридцать пять секунд. И дыхание. В это нельзя было поверить, но тем не менее один вздох каждые четыре минуты. Слабое движение грудной клетки. Температура тела? 60°F.

Хартли неприятно рассмеялся

— Он жив. Да, он жив. Ему почти удалось меня одурачить несколько раз. Я сделал укол адреналина, чтобы ускорить этот пульс, но безуспешно. Он в таком состоянии уже двенадцать недель. И я не мог больше держать это в секрете, Вот почему я позвонил тебе, Рокуэлл. Это противоестественно.

Невозможность происходящего привела Рокуэлла в невероятное возбуждение. Он попробовал поднять веки Смита и не смог, они были оплетены кожистыми чешуйками так же, как и рот и ноздри. Смит не мог дышать.

— И все же он дышит. — Голос Рокуэлла был неживым. Он рассеянно уронил стетоскоп, поднял его и посмотрел на свои трясущиеся руки.

Хартли, высокий, изнуренный, нервный, склонился над столом.

— Смит не хотел, чтобы я тебя звал. Я все равно позвал. Смит предупреждал меня не делать этого. Всего час назад.

Глаза Рокуэлла расширились.

— Как он мог предупреждать тебя? Он же не может двигаться. — Лицо Хартли, с тяжелым подбородком, обострившееся, с прищуренными серыми глазами, нервно передернулось.

— Смит думает. Я знаю его мысли. Он боится, что ты расскажешь о нем всему миру. Он ненавидит меня. Почему? Я хочу убить его вот почему. Вот. — Хартли, как слепой, нащупал блеснувший голубой сталью револьвер в своем измятом, запятнанном пальто.

— Мэрфи! Возьми его. Возьми, пока я не разрядил его в это дурацкое тело!

Мэрфи отшатнулся с выражением испуга на своем толстом красном лице.

— Не люблю оружие. Лучше ты возьми его, Рокуэлл!

Рокуэлл проговорил, как будто резанул скальпелем.

— Убери револьвер, Хартли. Три месяца лечения одного пациента довели тебя до психологического перенапряжения. Тебе просто следует выспаться.

Он облизал пересохшие губы.

— Чем был болен Смит?

Хартли покачнулся. Его губы медленно выговаривали слова. Почти засыпая на ногах от усталости, Рокуэлл расслышал, как Хартли с трудом проговорил:

— Он не был болен. Не знаю, в чек дело, но он меня раздражает, как ребенка раздражает рождение нового брата или сестры. С ним что-то не то. Помоги мне, прошу тебя.

— Конечно, — улыбнулся Рокуэлл. — Мой пустынный санаторий как раз подходящее место, чтобы как следует его обследовать. Еще бы, Смит — самый невероятный феномен в история медицины. Тела просто не ведут себя таким образом.