Вашингтон Ирвинг - И грянул гром… (Том 4-й дополнительный)

Рип рассказывал свою историю каждому новому постояльцу гостиницы мистера Дулитля. Было замечено, что вначале он всякий раз вносил в эту историю кое-что новое, вероятно из-за того, что только недавно пробудился от своих сновидений. Под конец его история отлилась в тот самый рассказ, который я только что воспроизвел, и во всей округе не было мужчины, женщины или ребенка, которые не знали ее наизусть. Иногда, впрочем, выражались сомнения в ее достоверности; кое-кто уверял, что Рип попросту спятил и что его история и есть тот пункт помешательства, который никак не вышибить из его головы. Однако старые голландские поселенцы относятся к ней с полным доверием. И сейчас, услышав в разгар лета под вечер раскаты далекого грома, доносящиеся со стороны Каатскильских гор, они утверждают, что это Гендрик Гудзон и команда его корабля режутся в кегли. И все мужья здешних мест, ощущающие на себе женин башмак, когда им жить становится невмоготу, мечтают о том, чтобы испить забвения из кубка Рипа ван Винкля.

Многие критики считают Эдгара По (1809–1849 гг.) «отцом» научной фантастики. Действительно, самые головоломные ею повествование основаны прежде всего не на признании сверхъестественных сил, а на рационалистическом, научно понимаемом допущении.

Однако у Э. По было немало предшественников в американской литературе. Более того, почти во всех научно-фантастических произведениях знаменитого писателя использованы идеи, ситуации я даже тексты его менее известных коллег.

И это понятно. Идеи носились в воздухе, попадали в разные души и прорастали там по-разному. Лишь в немногих произведениях достигался гармоничный синтез «научности» и «литературности».

В творчестве Эдгара По разработаны два направления собственно научно-фантастической литературы в отличие от научно-популяризаторской литературы. Первое использует научность ради достижения литературного эффекта, создания эстетической, эмоциональной атмосферы странности или бездонности мира и всего, что в нем. Второе использует литературность ради обоснования научной, социальной или философской гипотезы, создания необычного, парадоксального логического каркаса мира, общества, человека. Иногда оба направления сосуществуют в одном и том же произведении.

Вспомним, например, рассказ «Правда о том, что случилось с мистером Вальдемаром». К умирающему Вальдемару приходит гипнотизер, чтобы как-то помочь ему. Начинается сеанс месмеризма. Вальдемар засыпает и под гипнозом переходит в другой мир, «умирает». Вдруг присутствующие застывают в ужасе — язык трупа вибрирует, раздается голос: «Я мертв». Мертвый Вальдемар семь месяцев лежит у себя в доме, не изменяясь. Врачи и гипнотизер ежедневно навещают его. Наконец принимается решение пробудить Вальдемара. Следует несколько пассов, раздается нечеловеческий крик «умер! умер!», труп вибрирует и рассыпается в прах. Научная спекуляция о тайне смертного мгновения, о диалектике «тела» и «души» отлита во впечатляющую литературную форму.

В произведениях «Поэма в прозе», «Эврика» и в «Меллонта Таунта» (это художественный репортаж из 2848 года с борта туристского летательного аппарата «Скайлак» — «Жаворонок») наука и сама в высшей степени симметричная вселенная возводятся на пьедестал поэзии. Э. По художественными средствами описывает свою интуитивную модель космоса, не столь уж далекую, кстати, от представлений современной науки.

«Необыкновенное приключение некоего Ганса Пфалля» (1835 г.) — одно из первых в США описаний путешествия человека на Луну.

Согласно последним известиям, полученным из Роттердама, в этом городе представители научно-философской мысли охвачены сильнейшим волнением. Там произошло нечто столь неожиданное, столь новое, столь несогласное с установившимися взглядами, что в непродолжительном времени, — я в этом не сомневаюсь, — будет взбудоражена вся Европа, естествоиспытатели всполошатся и в среде астрономов и натуралистов начнется смятение, невиданное до сих пор.

Произошло следующее. Такого-то числа и такого-то месяца (я не могу сообщить точной даты) огромная толпа почему-то собралась на Биржевой площади благоустроенного города Роттердама. День был теплый — совсем не по времени года, — без малейшего ветерка; и благодушное настроение толпы ничуть не омрачалось оттого, что иногда ее спрыскивал мгновенный легкий дождичек из огромных белых облаков, в изобилии разбросанных по голубому небосводу. Тем не менее около полудня в толпе почувствовалось легкое, но необычайное беспокойство: десять тысяч языков забормотали разом; спустя мгновение десять тысяч трубок, словно по приказу, вылетели из десяти тысяч ртов и продолжительный, громкий, дикий вопль, который можно сравнить только с ревом Ниагары, раскатился по улицам и окрестностям Роттердама.

Причина этой суматохи вскоре выяснилась. Из-за резко очерченной массы огромного облака медленно выступил и обрисовался на ясной лазури какой-то странный, весьма пестрый, но, по-видимому, плотный предмет такой курьезной формы и из такого замысловатого материала, что толпа крепкоголовых бюргеров, стоявшая внизу разинув рты, могла только дивиться, ничего не понимая. Что же это такое? Ради всех чертей роттердамских, что бы это могло означать? Никто не знал, никто даже вообразить не мог, никто — даже сам бургомистр мингер Супербус ван Ундердук — не обладал ключом к этой тайне; и так как ничего более разумного нельзя было придумать, то в конце концов каждый из бюргеров сунул трубку обратно в угол рта и, не спуская глаз с загадочного явления, выпустил клуб дыма, приостановился, переступил с ноги на ногу, значительно хмыкнул — затем снова переступая с ноги на ногу, хмыкнул, приостановился и выпустил клуб дыма.

Тем временем объект столь усиленного любопытства и причина столь многочисленных затяжек спускался все ниже и ниже над этим прекрасным городом. Через несколько минут его можно было рассмотреть в подробностях. Казалось, это был… нет, это действительно был воздушный шар; но, без сомнения, такого шара еще не видывали в Роттердаме. Кто же, позвольте вас спросить, слыхал когда-нибудь о воздушном шаре, склеенном из старых газет? В Голландии — никто, могу вас уверить; тем не менее в настоящую минуту под самым носом у собравшихся, или, точнее сказать, над носом, колыхалась на некоторой высоте именно эта самая штука, сделанная, по сообщению вполне авторитетного лица, из упомянутого материала, как всем известно, никогда дотоле не употреблявшегося для подобных целей, и этим наносилось жестокое оскорбление здравому смыслу роттердамских бюргеров. Форма «шара» оказалась еще обиднее. Он имел вид огромного дурацкого колпака, опрокинутого верхушкой вниз. Это сходство ничуть не уменьшилось, когда, при более внимательном осмотре, толпа заметила огромную кисть, подвешенную к его заостренному концу, а вокруг верхнего края, или основания конуса, — ряд маленьких инструментов вроде бубенчиков, которые весело позванивали. Мало того, к этой фантастической машине была привешена вместо гондолы огромная темная касторовая шляпа с широчайшими полями и обвитая вокруг тульи черной лентой с серебряной пряжкой. Но странное дело: многие из роттердамских граждан готовы были побожиться, что им уже не раз случалось видеть эту самую шляпу, да и все сборище смотрело на нее, как на старую знакомую, а фрау Греттель Пфааль, испустив радостное восклицание, объявила, что это собственная шляпа ее дорогого муженька. Необходимо заметить, что лет пять тому назад Пфааль с тремя товарищами исчез из Роттердама самым неожиданным и необычным образом, и с тех пор не было о нем ни слуху ни духу. Позднее в глухом закоулке на восточной окраине города была обнаружена куча костей, по-видимому человеческих, вперемешку с какими-то странными тряпками и обломками, и некоторые из граждан даже вообразили, что здесь совершилось кровавое злодеяние, жертвой которого пали Ганс Пфааль и его товарищи. Но вернемся к происшествию.