Наталья Иртенина - Сады Шахерезады

Коттрей невидящим взглядом буравил дырку в голом черепе жреца. Слова Вестника Смерти ничего не изменили. Всего лишь слова - ничего более. Но почему так хочется влепить плахой - неважно, какая она и сколько в ней губительной силы, - жрецу между глаз? Меж его хитрых, обжигающих холодом, беспощадных, фальшиво-милосердных глаз?

-НЕТ.

-Что ж, ты сделал выбор, - лицевые мышцы жреца заметно расслабились маска бесстрастия уступила место ослепительной безликости. Безликости уставшей смерти, утомленной обилием своих жертв. - Казнь состоится через час.

Коттрей присвистнул. Подземелье больше не терзало его холодом. Стало жарко - как там, наверху, где круглый год - высушенное лето и выжигаемый палящим солнцем воздух, с трудом проталкиваемый в легкие.

-Как же за час можно сделать стечение народа?

-У тебя до конца всего лишь час, а ты думаешь о каком-то народе?

-Тебе не понять, - Коттрей усмехнулся с грустно-таинственным выражением на лице. - У меня в запасе целая вечность.

-Безбожник, - коротко бросил жрец, сложил ладони пирамидкой, медленно, с достоинством своего священного сана повернулся и направился к двери камеры. Но на пороге оглянулся. - Когда будешь молиться своим богам, попроси у них хоть немного ума... Хотя... тебе уже ничто не поможет...

Старческий скрежет двери возвестил о конце аудиенции. Насупленный гигант в набедреннике подхватил непонадобившуюся скамеечку под мышку и сдернул лепешку фонаря со стены. Лязгнули по очереди замок и засов. Темнота вновь отняла у заключенного его скудное жизненное пространство, оставив один на один со временем. Тоже не великим. Один час. Что можно сделать за час до смерти? А может, это еще не конец? Темны порой слова Оракула - и надежду дарят, и ужасом черным разят. Предреченная плаха - спасет иль погубит, как час минует?

"Когда будешь молиться своим богам..." Командор мятежников бессильно рухнул на лежанку. Жрец на прощанье, ведая о том иль нет, куснул его в самое уязвимое место. Подняв знамя Забытых и Неведомых почти год назад, приведя под клятву на вере тысячи и тысячи отчаянных голов Североземья, бросив клич священной войны с Пантеоном, командор до последнего своего часа не знал, как молиться новым старым богам. Как обращаться к ним, что они любят, а что ненавидят, что для них люди, о чем их можно просить, а о чем лучше помалкивать, чем одаривать их и что сулить, - ничего этого не знал. Только их имена и пришедшая неведомо откуда уверенность, что когда-то они были всемогущи и вершили судьбы всех живущих, - лишь это поддерживало и раздувало в командоре огонь его веры и его войны, не давало остановиться, толкало вперед.

Только имена. Пока лишь только звуки - без божественной плоти духа, их оживляющей. Его война и его клич еще не разбудили его богов, не сдернули завесу Древности, укрывшую их, не вернули им утраченное ими. "Начнет, но не закончит..." А довершат ли его дело те, кто придет после?

Как бы то ни было - свое он выполнил...

"Боги мои, услышьте меня..."

Коттрей никогда не бывал в роли приговоренного и не представлял, на что лучше потратить последний час... Сорок пять минут. Думать о близкой смерти не получалось, чувствовать ее - тоже. Только почему-то все теперь казалось неважным, потеряло остроту, заволоклось туманом, стало неприятно чужим - мерзкое ощущение. Важным оставалось лишь одно - Они не слышали его зова. Он еще слишком далек от них. Они окутаны вечностью, - а ему палач отсчитывает минуты. Если бы он мог разорвать череду этих минут и пробиться сквозь вечность... он, да, наверное, скорее всего, непременно выпросил бы, вымолил, вырвал у Танатоса - бессмертие, у Эрос - ...

Коттрей задумался. К совету врага иногда стоит прислушаться - если тот накрепко уверен, что его совет опоздал. Если бы Эрос была рядом, он испросил бы у нее ума - холодного, расчетливого, проницающего насквозь суть вещей, гибкого, изворотливого, властного над прошлым и будущим, зрящего в неизвестности, ослепляющего противника, распознающего ловушки и шансы на удачу - одним словом, шахматного ума и - одержимого жаждой жизни, вожделеющего великих побед, алчущего битв, жадного до даров судьбы...

-А-апчхи... апчхи... пчхи...

Три раза. Добрый знак. Вместо платка в ход опять пошла лежалая, подгнившая, с душком, солома.

Полчаса. Спайдер-нот, будто не родной, откусывает секунды.

Если бы у него была вечность...

Что же она такое, на что похожа?

Почему "если бы..."?

Почему ее нет у него?

Одержимость судьбою не равняется вечности в запасе. Свинство, закономерность, гармония мироздания?

Иэн привалился спиной к стене, закрыл ненужные в темноте подземелья глаза.

"Помоги, Танатэро..."

Губы шептали.

Вспоминая забытые строчки барда, затерявшегося в дороге тревожной судьбы.

"Никогда никого ни о чем не просить,

Так завет гордецов одиноких гласит.

Не просить, не молить, не рыдать,

Но в отчаяньи темном молча страдать.

Стиснув зубы, надежду отбросив с дороги..."

"Помоги, Тан..."

Жгучая боль звериной челюстью вгрызлась вдруг в тело, клыками вонзилась в ребра, раскаленной лавой заполнила легкие, повалив на солому в нестерпимом удушье. Скрючившись на узком лежаке, Иэн хватал ртом воздух и скреб ногтями шершавое дерево под собой. Боль раздирала его на части, из глотки рвался наружу едва сдерживаемый вой терзаемой плоти, а в голове разгорался огненно-желтый цветок, шевелящий лепестками.

В этот миг он увидел бога. И еще одной вспышкой озарилось меркнущее сознание. Пульсировала отчетливая мысль - бог входит в тебя вместе с сокрушающей все в тебе болью, так живая плоть отзывается на вечность, заполняющую тебя.

Ужас и счастье смешались в одно нераздельное ужастье. Танатэро явил зовущему свой лик. У него было лицо ребенка - с внимательно-пристальным, неподвижным взглядом голубых глаз. Он был похож на обычного государственного ребенка - белоголового, кудлатого, с солнечными отметинками на носу и щеках и даже с болячкой в уголке губ. И лишь этот совсем не мальчишечий, обжигающий, выворачивающий наизнанку взгляд не позволял обмануться. Он пронзал извивающееся от боли тело узника насквозь, будто плазмолучом, - и в этом не было ничего человеческого.

Бог в облике ребенка даровал ему свою милость.

И почти сразу все кончилось. Пропал огненный цветок, исчезло видение бога, и боль покинула тело. Осталась лишь крошечная заноза где-то там, внутри. Впившиеся под ногти настоящие, соскобленные в судороге явленного откровения с деревянного лежака занозы казались теперь куда более болезненными.

Бог в облике ребенка даровал ему свою милость.

Вечность вошла в тело и душу бывшего командора, наполнив миром и уверенным спокойствием.

Пятнадцать минут.