Любовь Салимова - Картина

Эта картина родилась не за один день. Я создавал ее очень долго. Сначала просто «набивал руку», тренировался, готовился. Потом делал наброски — множество набросков, они валялись по всей комнате, часть из них таинственно пропадала, часть была просто затоптана кем-то. Из-за этого я сердился и, признаюсь, даже плакал. Но как мне было объяснить им, что это — части будущего шедевра, что эта картина может спасти их, спасти весь мир… Нет, они не поняли бы, на этом этапе уж точно бы не поняли. Но я надеялся, что все изменится в тот миг, когда они увидят всю картину. И продолжал работать — упорно, изо дня в день, из часа в час, прерываясь только на сон, еду и непродолжительные прогулки. Это кроме тех случаев, когда меня отрывали от работы вынужденно…

Не знаю, как описать свои чувства, когда я стоял над готовой картиной и предвкушал, что произойдет, когда они ее увидят. Они поймут все. Будут смеяться и плакать одновременно. Им откроются многие тайны. Они узнают о начале и о конце, о тех мирах, которые ДО, и о тех, которые ПОСЛЕ, и о том, что такое этот мир, и эта Вселенная, и все другие Вселенные. Поймут, что собой представляет вся их жизнь, почему и зачем они здесь. Они будут рыдать, осознав свои ошибки, а потом — радоваться, что еще не поздно все исправить…

И вот наконец я решился и показал им свое творение. Просто принес и положил прямо перед ними. В это время они что-то оживленно обсуждали. Увидев мою картину, какое-то время смотрели на нее, но как-то так… отрешенно. И снова вернулись к своему разговору. Тогда я подумал, что, конечно же, сам виноват. Ведь нужно время, чтобы вникнуть в самую суть. И нужна определенная настроенность. Нет, они просто сейчас не готовы, решил я. И оставил картину перед ними, а сам ушел. Пусть рассмотрят ее спокойно потом, когда закончат обсуждать свои важные дела…

Но ничего не случилось. Через некоторое время мой шедевр оказался в кипе каких-то ненужных бумаг. Может быть, я должен был им объяснить, растолковать? Но я еще не был готов. Это было бы слишком трудно. И я просто вытащил картину из кучи и спрятал. Когда-нибудь, думал я, настанет время и для нее…

— Ну, кажется, все. Какое же это хлопотное дело — переезд! — сказала Лина, присев на один из ящиков. — Когда будет машина?

— Через час. Еще есть время выпить кофе. Заодно проверим на кухне, не забыли ли чего. Если ты устала, я сам посмотрю. — Ричард вышел на кухню, перешагнул несколько коробок и включил чайник.

— Немного устала, — Лина уже стояла в дверях кухни. — Но зато как подумаю про наш новый дом… Не могу поверить, что он уже готов, уже наш. Как ты думаешь, у нас не осталось печенья? Я что-то проголодалась. — Лина открыла дверцу буфета.

— Мы его заслужили. Это я о доме, конечно, а не о печенье. Мы оба столько работали. Теперь у нас будет совсем другая жизнь. Другое качество, другой уровень… Так что там с печеньем?

— Здесь — ничего. А этот ящик? Что там? Ты смотрел?

— Нет, забыл. Наверное, какой-нибудь хлам. Не помню, когда последний раз его открывал.

— Тут какие-то бумаги… Старые. Тетради, книжки. Что-то в папке. Посмотри, может, что важное?

— Вряд ли. Старье.

— Что это? Посмотри. Как интересно. Лежало в этой книжке, «Три поросенка», между страницами.

— Любимая книга детства, — ухмыльнулся Ричард. А это… Кажется, мое произведение.

— Это сколько же тебе было?

— Года два, я полагаю. Какая разница?

— Да ты просто вундеркинд. Столько всего вместил в такой маленький листик. Смотри, вот здесь солнце.

— Это? Не знаю, какое-то кривое. Кофе готов.

— Спасибо. А печенья нет… Давай оставим это на память? Я так люблю разные милые мелочи — детские фотографии, рисунки…

— Как хочешь, — Ричард пожал плечами. — Остальное выброси.

На стене тикают часы. Последнее время этот звук меня усыпляет, я то и дело погружаюсь в какую-то тяжелую, беспокойную дрему. Пока какой-нибудь резкий звук не будит меня. Часы показывают много времени, намного больше, чем было. Хотя кажется, что оно стоит на месте. Ничего больше не происходит. Ничего важного. И жутко оттого, что так и будет до самого конца… Тик-так, тик-так… В этом тиканье больше нет никакого смысла.

Просыпаюсь от какого-то нового, такого же ритмичного звука. Бум-бум, бум-бум. Ах, вот что. Мой маленький правнук пробрался в мою комнату. Он лежит на полу на животе, а ножками стучит по полу. Бум-бум. Бум-бум. И что-то бормочет. Что он там делает? Ага, стащил со стола фломастер, а лист бумаги, видимо, принес с собой. Рисует. Я поворачиваю кресло, чтобы лучше видеть. Лист бумаги исчерчен уже вдоль и поперек. Какие-то круги, закорючки, фигурки… Такие же бессмысленные, как тиканье часов на стене. Впрочем, если приглядеться… Все эти фигурки начинают выстраиваться в определенную систему, и начинаешь понимать их смысл. Вон там, в центре — он, этот маленький человечек. А вокруг — мир, в который он пришел, мир, откуда он пришел, мир, который будет ждать его через много лет… А вот — его цель, то, ради чего он пришел. Господи, да я ведь тоже это знал! Здоровой левой рукой я открываю ящик в комоде, достаю толстую папку. Старые фотографии, счета, какие-то записки, вырезки из газет… Вот! Сложенный вчетверо пожелтевший листочек. Кое-как удается его раскрыть. Папка при этом падает на пол, все рассыпается — Мария будет недовольна… Фигурки почти не видны — выцвели от времени. Нужно долго вглядываться, прежде чем что-то становится ясно. Как же я обо всем забыл? Когда это случилось? Значит, я зря провел здесь восемьдесят лет, и мне придется еще долго скитаться по разным мирам, как скитался и до сих пор… А он, этот малыш? Неужели и он все забудет, неужели, как и я, будет бродить вслепую? Как ему помочь?

Я звоню в колокольчик. Мария приходит почти сразу. Она очень быстрая, моя внучка. Кидает сердитый взгляд на кучу бумаг у моих ног, резко поднимает с пола малыша, отнимает фломастер и лист, даже не взглянув на рисунок. Я ее понимаю — большой дом, хозяйство, маленький ребенок, а еще и немощный, почти неподвижный старик. Ей всегда некогда. Но я пытаюсь ее остановить, привлечь внимание, показываю лист бумаги, который держу в руках.

— Ну, что еще? — Мария наклоняется, собирает содержимое папки, вырывает у меня из рук картину и сует ее туда же. Там оказывается и рисунок малыша. — Что старый, что малый…

Как странно, думаю я. Когда-то мне было что сказать, но я не мог произнести нужные слова. Когда слова появились — исчезло знание. Теперь я опять мог бы многое сказать, но слова вновь не хотят произноситься. Значит ли это, что на этой дороге не должно быть указателей, что каждый должен пройти по ней самостоятельно? Я не смог. Но кому-то ведь наверняка удается. Я смотрю на малыша. «Я не забуду», — говорит он глазами. И я почти в это верю…