Джейн Остин - Разум и чувства и гады морские

— Ах, Элинор, как непостижимы твои чувства! Ты скорее примешь на веру дурное, чем хорошее. Чем утешиться прекрасным объяснением, тебе проще считать, что Марианна несчастна, а бедняжка Уиллоби — злодей. Ты убеждена в его вине лишь потому, что он простился с нами не так сердечно, как обычно. Ты отказываешься вообразить, как мучительно ему терпеть причуды богатой родственницы или сизифов труд пиратского проклятия! И неужели нельзя принять в расчет рассеянность или уныние, вызванное постигшей его неприятностью? Или нельзя верить человеку, которого у нас столько причин любить и ни одной — думать о нем дурно? В чем ты его, в конце концов, подозреваешь?

— Я и сама не знаю. Но вполне естественно подозревать неладное после того, как человек меняется вот так, в одночасье. Вы совершенно правы, однако, в том, что до сих пор мы видели от него только хорошее, и я стремлюсь быть справедливой в своих суждениях о других. Вполне возможно, что у поступка Уиллоби были очень серьезные причины или и в самом деле существуют пиратские призраки; надеюсь, так оно и есть. Но в таком случае странно, что он не объявил об этом сразу. Умение хранить тайну похвально, но все же я с трудом представляю, что Уиллоби на это способен.

— Вот так, — заключила миссис Дэшвуд, протягивая Элинор пилку для ногтей, чтобы вычистить из-под них остатки креветок. — Он оправдан, и я счастлива.

— Пока еще нет. Возможно, ему приходится скрывать помолвку (если она существует) от миссис Смит, и тогда со стороны Уиллоби было бы разумно гостить у нас на островах как можно меньше времени. Но это еще не значит, что скрываться нужно и от нас.

— Скрываться от нас! Душенька, неужели ты обвиняешь Уиллоби и Марианну в притворстве? Как странно, и это после того, как ты столько раз осуждала их неосторожность.

— У меня достаточно доказательств их привязанности, — ответила Элинор, — не хватает лишь доказательств их помолвки.

— Мне хватает и тех, и других.

— И все же ни один из них ни разу не упомянул о помолвке.

— Мне не нужны слова, когда за них говорят поступки. Или ты считаешь, что его поведение — хотя бы в последние две недели — не указывало на то, что он любит Марианну и видит в ней свою будущую жену? Или мы не понимали друг друга? Или он не просил моего согласия ежедневно своими взглядами, своими манерами, своим трогательным вниманием? Дорогая моя Элинор, как можно сомневаться, что они помолвлены?

— Признаю, все обстоятельства, кроме одного, говорят в пользу помолвки; но то, что ни один из них не произнес об этом ни слова, для меня перевешивает прочие доводы.

— Как это все-таки странно! Как плохо ты думаешь о Уиллоби! Неужели все это время он лишь изображал нежные чувства к Марианне? И что это за пятиконечный символ ты чертишь в креветочной шелухе на скатерти?

— Ах, это всего лишь… это символ, который… иногда не идет у меня из головы.

— Как странно! Но скажи, неужели ты и в самом деле считаешь, что Марианна ему безразлична?

— Не забывайте, матушка, я никогда не была полностью уверена, что они поженятся. Признаю, у меня были свои сомнения, но сейчас они слабеют и вскоре, возможно, исчезнут совсем. Если мы узнаем, что они пишут друг другу, все мои страхи рассеются.

— Тебя ничто не убедит! Но что если почтовый корабль утонет, потому что его обшивку пробьет какой-нибудь дьявольский морж, что, как ты знаешь, случается с отвратительной регулярностью? Мне не нужны подобные доказательства. На мой взгляд, не случилось ничего такого, что могло бы вызвать сомнения, никто ничего не скрывал, и во всем происходившем не было ни капли притворства. В сестре ты сомневаться не можешь. Значит, ты подозреваешь Уиллоби. Но почему? Разве он не благородный, тонко чувствующий человек? Какое противоречие ты в нем усмотрела, чтобы так тревожиться? Неужели он может быть обманщиком?

— Надеюсь, что нет, почти уверена, что нет! — воскликнула Элинор, чьи пальцы, словно по собственной воле, все быстрее рисовали пятиконечный символ. — Я искренне люблю Уиллоби, и подозревать его в обмане для меня так же мучительно, как и для вас. Честно говоря, его поведение сегодня утром очень меня встревожило. Он был будто сам не свой и на вашу доброту отвечал безо всякой сердечности. Но все это можно объяснить и так, как предложили вы, — недовольством миссис Смит или проклятием пиратского призрака.

— Твои слова очень мудры. Уиллоби ничем не заслужил наших подозрений. Он спас Марианну от гигантского осьминога и вырвал Маргарет из зубастых пастей луфарей! Пусть мы знакомы с ним не так долго, он не чужой здесь человек; и слышала ли ты, чтобы хоть кто-нибудь отзывался о нем дурно?

Марианну они не видели до обеда. Спустившись вниз, она села за стол без единого слова. Разогрели масло, подали креветки, но разговор не клеился. Маргарет думала о своем; у Марианны были красные глаза, как будто она с трудом удерживается от слез. Она ни на кого не поднимала взгляд, не могла ни есть, ни говорить и в конце концов, когда мать с нежностью погладила ее по руке, разрыдалась, сорвала с себя нагрудник и выбежала прочь.

Марианна никогда не простила бы себе, если бы смогла уснуть в ту первую ночь, когда Уиллоби отплыл на Подводную Станцию Бета. Она стыдилась бы смотреть в глаза сестре и матери, если бы наутро отдых не требовался ей еще больше, чем вечером. До рассвета она не сомкнула глаз, большую часть ночи — прорыдала.

Поднялась она с больной головой, была не в силах говорить и не съела ни ложки супа из лаврачьих брюшек, который приготовила на завтрак миссис Дэшвуд. Слишком сильно были ранены ее чувства.

Когда завтрак окончился, она надела рыбацкие сапоги и ушла гулять одна по топкому болоту, примыкавшему к их домику с юго-востока, машинально срубая мачете густые стрелы камышей, терзаясь воспоминаниями о былом счастье и рыдая над нынешним горем. Вечер прошел в таком же потворстве скорби. Она вновь и вновь исполняла все мелодии, которые играла с Уиллоби, все матросские песни, в которых так часто сливались их голоса, и долго сидела за клавишами, разглядывая каждую строчку нот в тех куплетах, что он для нее сочинил. Часами просиживала она за фортепьяно, то пела, то рыдала, и голос ее нередко срывался от слез. Читала она только то, что когда-то они читали вместе, без конца листая истрепанные страницы с рассказами о затерянных островах, безумии, нападениях волков и каннибализме, которые еще недавно занимали их в часы досуга.

Вечно предаваться столь неистовой печали, конечно, было невозможно; и как прилив отступает с заходом луны, так и тоска перешла в тихую меланхолию; но одинокие прогулки и безмолвные думы продолжались и время от времени извергались столь же бурными припадками отчаяния, как и прежде.