Сергей Яковлев - Письмо из Солигалича в Оксфорд

Сонно потягиваясь, я снова и снова глядел вприщур, как изумительно сочетается на потолке неброская масляная краска с лакированным деревом, и тут в какой-то момент мне почудилось, что балка моя расположена не вполне горизонтально. Кляня всех пьяных плотников, строивших этот дом, я вскочил на кровати и дотянулся до балки, заглядывая на нее сбоку и пытаясь таким образом проверить свои ощущения. Один раз даже подпрыгнул на кроватной сетке, ухватившись за балку обеими руками. В это мгновение раздался сухой шорох, и я с ужасом увидел, как мой конец балки на глазах пошел вниз, разрывая новые обои. Послышался треск крашенного слоновой костью картона, с потолка посыпался песок. Я инстинктивно встал в позу кариатиды, пытаясь защитить себ и удержать потолок. Но балка продолжала неуклонно оседать мне на голову...

- Как ее укрепить? - мрачно спросил я у плотника, с которым вывешивал дом. Пришлось за ним сбегать, кое-как подперев горбылями просевшую балку.

- Как укрепить? Подставь слегу, вот и укрепишь. Или веревками к стропилине на чердаке привяжи. Ты ведь сам все умеешь.

- Веревками? Это что, долбить в потолке дыры, чтоб веревку продеть?- Я был в растерянности. - Да и сама веревка - долго ли она прослужит?

- А это смотр какая веревка. Найди вожжу ременную, она и три, и четыре года держать будет. Ты сперва крышу глянул бы. У тебя вся стена в этом месте гнилая, небось крыша-то ручьем течет!

- Стена?.. Давайте займемся. Надо что-нибудь делать. Я заплачу.

- Э, сокол милый! Заплачу. Крышу надо разбирать, бревна подстропильные менять, стену вычинивать. Знаешь, сколько сейчас одно дерево стоит? А работа? Тут работы ой-ой-ой. Дешевле новый дом построить. Ты живи, пока живется. Занимайся в Москве своим ученым делом, а сюда - отдыхать или там картошечку посадить... Так-то вернее будет. А то вишь развел тут галантерею. Делать ему больше нечего. Иль в Москве тоже не ладится?..

С полгода назад я впал бы от случившегося в прострацию и перестал бы шевелиться. Солигаличская жизнь меня закалила. Когда плотник получил за консультацию граммульку и ушел, я поднялся на чердак. Ступать на провалившийся настил было теперь нельзя. По венцу под самым скатом крыши я прополз к тому месту, где кончалась балка, и пощупал бревна сруба. Рука по локоть утонула в древесной трухе. Плотник оказался прав: годами мокнувшая в этом месте стена была почти пустой. Права оказалась и Ольга Степановна, в первый же день обратившая внимание на эту балку и советовавшая мне посмотреть крышу. Может быть, если бы я вовремя спохватился, стену удалось бы сохранить? Ведь при мне прошло столько ливней! Запоздалые сожаления... Я сошел в комнату и потрогал стену. Под обоями была лишь тонкая корочка древесины. Ткнешь пальцем - и ты на улице.

Горбыли согнулись под грузом продолжающего медленно оседать потолка. Если он рухнет, мне его никогда уже не собрать!

Я снова взлетел на чердак, лихорадочно соображая, к чему подвесить балку. Вбить крюк? Но какой крюк и какая веревка выдержат эту тяжесть? Чем внимательнее вглядывался в деревянную механику, тем в большее отчаяние приходил. Плотник был дважды прав: бревна, в которые упирались стропила, тоже сгнили, крыша сама могла в любую минуту развалиться. До того я был на чердаке десятки раз и ничего, ничего не видел! Выходит, балку можно крепить только снизу, из комнаты. И я опять сломя голову несся вниз...

К вечеру мне удалось подпереть балку крепким бревном. Оно красовалось теперь посреди моей каюты, продавливая пол, со всеми своими сучками и топорными зарубами. Чтобы поднять искореженный потолок до начального горизонтального положения, пришлось изрядно повозиться; основна стойка и дополнительные опоры, которые я при этом использовал, были очень тяжелыми; кажется, я надсадился.

Ночью в постели меня пронзило сравнение: все, над чем я с таким упоением четыре месяца работал, - это ледяной дом. Царские ледяные палаты создавали лучшие мастера. Наверное, этот труд имел какое-то значение, если оставил даже след в истории. Но в ледяном доме нельзя жить, он не для того предназначен. В конце сезона все вложенное в него старание и искусство обращается в ничто. Результат врожденного бесплодия. Награда за пошлость. Плотник трижды прав: дл вечности надо трудиться иначе и в другом месте. Грандиозные замыслы в сочетании с неизбежным (при моих малых силах и более чем скромных финансовых возможностях) долгостроем в этом климате просто не имеют смысла...

Климат? При чем тут климат?!

Но вреден север для меня.

Князь Мышкин где-то в самом начале беспокоится о том же: как бы здешний климат ему не повредил. И менее чем через год... Да, так. Вернувшись в Россию к зиме, почти когда я из Оксфорда, он сошел с ума в конце лета - может быть, в этот самый день августа, вернее, в эту самую ночь. Какая связь между климатом и психическим здоровьем? Что произошло с ним за это время?

Я включил свет. Мне захотелось еще раз перелистать единственную имевшуюся в доме книгу.

Он был в мучительном напряжении и беспокойстве и в то же самое время чувствовал необыкновенную потребность уединения. Ему хотелось быть одному и отдаться всему этому страдательному напряжению совершенно пассивно, не ища ни малейшего выхода...

Он с мучительно напрягаемым вниманием всматривался во все, что попадалось ему на глаза, смотрел на небо, на Неву. Он заговорил было со встретившимся маленьким ребенком... Гроза, кажется, действительно надвигалась, хотя и медленно. Начинался уже отдаленный гром. Становилось очень душно...

Несмотря на все утешения и обнадеживания, совершенное отчаяние овладело душой князя... Летний, пыльный, душный Петербург давил его как в тисках; он толкался между суровым или пьяным народом, всматривался без цели в лица, может быть, прошел гораздо больше, чем следовало...

Но беспокойство князя возрастало с минуты на минуту. Он бродил по парку, рассеянно смотря кругом себя, и с удивлением остановился, когда дошел до площадки пред воксалом и увидал ряд пустых скамеек и пюпитров дл оркестра. Его поразило это место и показалось почему-то ужасно безобразным...

Он сам опять начал дрожать, и опять как бы вдруг отнялись его ноги. Какое-то совсем новое ощущение томило его сердце бесконечною тоской. Между тем совсем рассвело; наконец он прилег на подушку, как бы совсем уже в бессилии и отчаянии... Но он уже ничего не понимал, о чем его спрашивали, и не узнавал вошедших и окруживших его людей. И если бы сам Шнейдер явился теперь из Швейцарии взглянуть на своего бывшего ученика и пациента, то и он, припомнив то состояние, в котором бывал иногда князь в первый год лечения своего в Швейцарии, махнул бы теперь рукой и сказал бы, как тогда: Идиот!