Георгий Шах - Питон

Тюльпанов вышел из рубки и аккуратно притворил за собой дверь.

— Ну как? — Вайль кинулся к нему с нетерпением.

— Философские этюды сожрал без остатка, — объявил Тюльпанов, — а историю крестьянских войн обглодал и выплюнул вот такую малюсенькую косточку. — Он показал на кончик своего мизинца и устало плюхнулся в кресло.

Вайль вздохнул. Трудно было понять, что выражал этот вздох — восхищение или досаду.

— Чем мотивирует?

— Обычная история! — махнул рукой Тюльпанов. — То было, это было, только слова размещены в ином порядке. И выдал сомнительную сентенцию: «От перестановки слов смысл не меняется».

— Пробовали переубедить?

— Поди поспорь с этим ученым монстром! На каждое твое возражение он отвечает бездной цитат. Не могу же я остаток своих дней посвятить проверке, действительно ли Аристотель уже изрек то, до чего вполне самостоятельно додумался спустя несколько тысяч лет наш гениальный профессор Ляпидус.

— Кстати о Ляпидусе. Вы его видели?

— Сидит в приемной. Вид у него как у молодого отца, ожидающего в роддоме весть о появлении на свет первенца. Представляете, как у него вытянется физиономия, когда вы сообщите, что, по мнению Питона, он высидел пустышку?

— Почему я?

— Должны же вы взять на себя часть неприятной работы. В конце концов, с меня хватает общения с Питоном.

— Ну, знаете, мы так не условливались. — Вайль обиженно засопел и стал потирать с двух сторон указательными пальцами нос, что было у него признаком крайней досады. Тюльпанов злорадно ухмыльнулся.

— А как мы условливались: вам лавры, мне пинки? Нет уж, голубчик, вместе сотворили это чудо, давайте вместе и выкручиваться.

— Позвольте, Платон Николаевич, — возразил Вайль, переходя на официальный тон, — я отвечал только за техническую сторону проекта, а программа была целиком на вашей совести. Элементарная порядочность требует…

— Я не хуже вас, любезный Максим Максимович, знаю, чего требует элементарная порядочность, — грубо оборвал Тюльпанов. — Но поймите, сейчас не до раздоров, надо спасать Питона!

— От кого? — Вайль в недоумении снял очки и уставился подслеповатыми глазами в лицо собеседника.

— Вы что, в самом деле так наивны? Гроза может разразиться с часу на час. Все оскорбленные, униженные и разгневанные ринутся сюда, чтобы свести счеты с обидчиком. А заодно могут поколотить нас с вами.

— Однако у нас на дворе не восемнадцатый век, наши ученые достаточно воспитанны, чтобы не уподобляться полуграмотным луддитам.

— Возможно, до рукоприкладства не дойдет, хотя не гарантирую. Ну а велика ли разница, если они поднимут вселенский вопль и добьются решения прервать эксперимент? Я могу на спор назвать их неотразимые доводы: «Под угрозой основы цивилизации!», «Судьбы культуры в лапах механического чудовища», «Впервые со времен Гутенберга книге грозит исчезновение» и тому подобное.

— Здравомыслящие люди… — начал было Вайль, но Тюльпанов не дал ему слова.

— Ах оставьте, при чем тут здравый смысл?! Большинство публики не вникает в детали наших с вами игр и принимает на веру мнение специалистов. А сами вы разве не так поступаете в аналогичных случаях, когда дело касается далекой от вас материи, скажем, спорта или искусства! Так что не полагайтесь на критический разум. Общественное мнение будет на стороне встревоженных борцов за спасение цивилизации. Никто не примет всерьез наших уверений, что ей угрожает не Питон, а наплыв серятины. Вдобавок инстинкт самосохранения заставит естественников и технарей прийти на выручку своим собратьям-гуманитариям. Те ведь как рассуждают: с ними покончат, за нас возьмутся.

— Технарям, как вы изволите нас обзывать, повторная информация не грозит, — сказал Вайль с ударением.

— Ой ли? Поручитесь за всех своих коллег, Максим Максимович?

— Вы слишком мрачно смотрите на ситуацию. Не такие уж все дураки.

— Может быть, вы и правы: в конце концов разберутся, что к чему. Но до того времени Питона успеют выбросить на свалку, разберут по винтику, зароют в землю и спляшут над могилкой победный танец.

— Что же нам делать?

— А я почем знаю?

Тюльпанов откинул голову, закрыл глаза и на минуту отключился. Вайль поморщился. Сам предельно собранный и деликатный, он терпеть не мог бесцеремонной тюльпановской манеры обращения с людьми. Правда, они соавторы, а значит, в некотором смысле больше, чем братья. Но отсюда не следует, что можно позволять себе откровенное хамство. Добро бы придумал что-нибудь…

— Вы правы, — сказал Тюльпанов, не открывая глаз, — ничего путного не приходит в голову. То ли я устал, то ли вообще иссяк.

Вайль вздрогнул и зарделся, словно его поймали за неприличным занятием. Тюльпанов шумно выдохнул из себя воздух, потянулся, открыл сначала один глаз, потом другой, хитро подмигнул Вайлю, легко поднял с кресла свое тучное тело и сказал вполне дружелюбно:

— Ладно, пойдем вместе, легче будет отбиваться. Имейте в виду, Ляпидус — большой спорщик, забияка, и к тому ж очень высокого мнения о своих творческих способностях.

Ночью Тюльпанову пришлось худо. Поначалу он долго не мог заснуть: перед ним неотступно маячило белое, без кровинки, лицо Ляпидуса с опущенной, как у обиженного ребенка, нижней губой. Вопреки ожиданию тот не стал спорить, не пытался затеять скандал, когда Вайль, глядя в сторону, чуть не извиняясь, сообщил, что в рукописи обнаружена одна сотая полезной информации, а по инструкции для получения права на публикацию надо иметь не менее пяти процентов. Ляпидус вообще слова не произнес, только весь как-то обмяк, длинные руки повисли вдоль худого туловища, в глазах застыло отчаянье. Глядя на эту безмолвную скорбь, эту трагедию внезапно утраченных надежд, Тюльпанов даже выругал себя за Питона и сгоряча дал клятву выпустить ему электронные кишки. Вайль перепугался, кинулся искать врача, но Ляпидус собрался с силами, нахлобучил на лысину соломенную шляпу и так же молча, не попрощавшись удалился.

Где-то к полуночи угрызения совести перестали терзать Тюльпанова, не очень-то жалостливого по натуре. «Какого черта я маюсь, — подумал он, — в конце концов, все идет как надо. Мы с Вайлем разнюнились, посочувствовали Ляпидусу, а сочувствовать надо тем несчастным, кому пришлось бы читать его опус, — это ведь все равно что жевать бывшую в употреблении жвачку. К тому же бумага, печать, накладные расходы… Да при чем тут бумага! Ляпидус своей пустопорожней стряпней отнимает у людей драгоценное время, он злостный расхититель мозговых клеток и, значит, враг общества.

Куда хватил, — урезонил себя Тюльпанов, — так уж и враг! А кому велят изучать творения Ляпидуса и ему подобных? Пусть себе лежат на полках и собирают пыль… Если б так, если бы на них стояло клеймо: „Халтура!“ Напротив, скорее всего и обложка будет завлекательная, и цена сходная, а уж по части названия и заголовков Ляпидус постарался, здесь он, надо отдать ему должное, большой искусник. Пробежишь глазами оглавление, схватишь без звука и, прижимая к сердцу, словно это „Три мушкетера“, побежишь домой в предвкушении встречи с прекрасным… Нет, Ляпидус доподлинно враг, поделом ему, Питон рассудил по-справедливости…»