Зиновий Юрьев - Дальние родственники

Он обнял меня, сжал в объятиях и торопливо вышел. А я... Не думал я, что окажусь на старости лет в гуще такого боя. Казалось, давно уже у меня белый билет, давно уже освобожден от воинской повинности. Да и какой из человека воин в восемьдесят лет. Ан нет. Опять попал на войну, да еще на какую! С одной стороны шли на меня приступом земные родные воспоминания. Встала из небытия Наденька моя незабвенная, смотрела на меня из бесконечно далекого своего далека, но не звала к себе, лишь улыбалась, махала приветственно ручкой.

"Как ты, старчик мой?" - услышал я ее голос. А может, и не услышал, почудилось мне. Но кто знал, что здесь чудилось и что могло в действительности случиться. И дочку увидел. Эта, как всегда, торопилась, губки сжаты упрямо, всегда готова к сражениям, экая, право, сражательница.

И вас, милые друзья моих закатных лет, увидел. И не звали вы меня к себе, не требовали, возвращайся, мол, предатель, обратно. И будто бы радовались даже за меня. Ну, мы, мол, не сподобились, так хоть ты. Промелькнуло перед мысленным моим взором старинное изречение: чтоб сочувствовать, достаточно быть человеком. Чтоб сорадоваться, нужно быть ангелом.

Ефим Львович трубно высморкался и долго не отнимал обширный свой платок от лица, не хотел, наверное, чтоб увидели его слезинки, старый художник. А Анечка не стеснялась, слезы так и катились по ее щечкам, и, влажные, они казались совсем молодыми. Милая Анечка...

Константин Михайлович громко вздохнул и несколько раз молча кивнул.

- А с другой стороны, - продолжал Владимир Григорьевич, - наступал на меня новый век, нестерпимо щекотал тайнами, вот реши - и раскроются они тебе. Реши - и сбросишь дряхлую морщинистую оболочку, как змея кожу. Арфу в руки, нимб на голову - и дуй себе по векам неведомым.

И опять грустно мне стало. Опять летели качели к знаку минус. Уж больно неравные силы были в странном этом сражении. Три-четыре фигурки машут издали, машут ли? И если машут, с какого света? А рядом живой торжествующий мир.

Ах, неравные то были силы. Несколько кавалеристов, да и то скорее донкихоты на своих росинантах, простите за сравнение, а перед ними танковый вал. Люки открыты, танкисты высунулись, смеются, пальцами показывают: видели, мол, когда-нибудь таких воинов? Даже не стреляют, моторы заглушили и пари заключают, какая лошадка первая споткнется или падет от дряхлости.

Да, неравные были силы в этом сражении...

Я выскочил на улицу. Странно как-то волновал меня травяной газон. Какие-то древние, дожизненные какие то воспоминания поднимал из глубин видовой памяти. Медленно я опустился на колени и уперся руками в эту ухоженную кем-то траву. Она была теплой, трава нагрелась за день солнцем, и был зеленый ковер упругим и живым.

В той, земной жизни, я видел такие газоны. Помню, был как-то раз на одной начальственной даче подмосковной. До этого только в книгах читал: мол, настоящий английский газон получить очень легко, для этого нужна лужайка, газонокосилка и двести лет ухода.

Ну, не знаю уж, сколько лет и кто именно ухаживал за той начальственной травкой за высоким забором, - впрочем, меняется только начальство, дачи остаются, но показалась она мне необыкновенной. Подошел к хозяйке, не помню, конечно, как ее звали, но лицо запомнил, надутенькая такая была особка, но с демократической косметикой. "У меня, - говорю, просьба". - "Слушаю". - "Разрешите мне снять ботинки и босиком по вашему газону побродить". Сказал и вижу - вмастил. Надутость вся побоку, расплылась в улыбке: "Сделайте, - говорит, - одолжение".

Кругом гости собираются, ведут литературно-политические важные разговоры, в воздухе дымок сизоватый и аппетитный от жарящихся шашлыков, а я все милуюсь с травкой. До сих пор помню ее мягкую и упругую ласку.

Вот такая же трава, только не дачная заплатка, а целые поля, окружала меня на хроностанции. Я шел по траве и не пытался вмешиваться в битву, что шла в голове, в сердце, в печенке, селезенке и даже суставах.

Потому что - удивительное дело! - жалкое войско моих воспоминаний все еще не сдалось. Вместо того чтобы благоразумно поднять белый флаг, оно снова и снова упрямо ползло на смехотворный и обреченный штурм превосходящих сил противника, как принято говорить в военных сводках. И шла, шла нелепая битва, и ничего я не мог сделать.

Да и как я мог вмешаться в битву, когда участвовали в ней пусть и неравные армии, но каждая во сто крат сильнее меня. Я шел и шел, дошел до рощицы. Если и сосенки стояли спокойно, они в битве не участвовали, и я прислонился к светло-коричневому, почти янтарному, пахнущему смолой, бугристому стволу сосны и спросил:

"Что же делать?"

Вокруг - ни души. Никого не стеснялся. Да и на глазах у толпы готов я был кинуться за советом к кому угодно.

"Как что? Решай", - скрипнула сосна. Черт-те знает что за мир. Может, здесь и деревья разговаривают.

"Конечно", - ответила моим мыслям сосна, и в то же мгновенье часы на руке четко сказали: "До начала суда десять минут. Ровно столько, сколько вам нужно, чтобы дойти".

Я повернулся к станции.

"Уважаемые друзья, - сказала полная дама в белом костюме, - сегодня по жребию роль обвинителя выпала Жоао".

"У нас нет профессиональных прокуроров, - пояснил тихонько Прокоп, который сидел рядом со мной. - Когда человек слишком часто обвиняет ближних, у него это может войти в привычку, а мы таких привычек не любим".

Жоао оказался смуглым мускулистым пареньком. Впрочем, в "пареньке" я не был уверен. Вполне могло статься, что ему лет пятьдесят, а то и сто, иди разберись в этом сумасшедшем мире. Но эта зыбкость, неопределенность впечатлений не смущала меня и не тяготила. Наоборот, она была мне приятна, словно я сидел в театре и смотрел необыкновенный спектакль. В театре ведь не думаешь: а сколько лет вон той актрисе, что играет девочку, а что за человек вне сцены герой-любовник, какое кровяное давление у благородного отца. Может, это во мне профессиональный театрал говорил, но только следил я за судом, затаив дыхание.

"Друзья, - сказал Жоао, - я чувствую себя крайне неловко. Я должен обвинять людей, которых люблю и уважаю..."

"Почему неловко? - прервала его дама в белом. - По-моему, обвинять по-настоящему может именно тот, кто любит, знает и уважает обвиняемого".

"Давайте не увлекаться банальностями", - буркнул кто-то из зала, в котором собралось человек двадцать.

"Не надо бояться банальностей, - улыбнулась дама в белом, - банальность - гарантия общепризнанности того или иного положения, а суд должен иметь дело только с общепризнанными положениями. Эрго - суд должен быть банальным".

"Браво, Эльжбета, - крикнул тощенький Гурам Шенгелия, прекрасный поворот!"

"Поворот, разворот, отворот, - покачала головой Маня Иванец, с которой меня уже знакомили, - эдак мы никогда не вынесем приговор".