Сергей НАУМОВ - Iskatel 1979 3

Трамвая все нет и нет. Я выплясываю ритмический танец и рассматриваю забеленный снегом склон напротив. Трамвай­ная линия проложена у подошвы невысокого холма, за кото­рым — если взять вправо — лежит Лозенец, самый что ни на есть респектабельный квартал Софии. О том, что за моей спиной расположен стрелковый полигон, я стараюсь не ду­мать. На полигоне расстреливают.

Петков вплотную придвигается ко мне, берет под руку. Он неестественно оживлен; губы растянуты в улыбке.

— Замерз, бай-Слави?

— Опоздаем к заутрене, — говорю я и пристукиваю каблу ками.

— Не о том беспокоишься, — говорит Петков и берет меня под руку. — Моли бога, чтобы он пришел.

— Трамвай?

— Твой человек.

— Придет. Послушай, надо ехать в машине. Ручаюсь, нас некому засекать.

Остановка пуста — только мы шестеро, и я говорю гром­ко. Агенты поворачиваются на голос, а Петков изо всей силы сжимает мой локоть.

— Потерпим. Христос и тот терпел.

Один из агентов длинно, с присвистом зевает. На лице у него скука и томление. Он мелко крестит рот и, не отнимая пальцев от губ, дует на них. Глядя на него, зеваю и я, и как раз в эту минуту с воем раздавленной собаки возникает трам­вай — желто-красный вагончик, не спеша скатывающийся вниз, под уклон. Пальцы Петкова впиваются в мой локоть, и по мышце до плеча молнией проскакивает судорога. Я неволь­но вырываю руку, заставив агентов встрепенуться. Тот, что зевал, делает шаг ко мне и лезет в карман.

— Ты чего? — окликает его Петков. — А ну на место. И чтобы не лезть к нам в вагоне. Держитесь поодаль, поня ли?.. А ты не дергайся, бай-Слави. Они могут не понять, з чем дело… Ну с богом!

Я сжимаю зубы и карабкаюсь на обледенелую подножку по­дошедшего трамвая. Петков подталкивает меня в спину, по­могает не соскользнуть. Рука у него твердая.

В трамвае пусто. Лишь у будочки вожатого дремлет, кивая при толчках, пожилая крестьянка в шопском плате. Плат в нескольких местах заштопан; я успеваю заметить это, пока Петков, звеня стотинками, расплачивается и садится, притис­нув меня к стенке.

—, Бай-Слави… Ты слышишь меня? Не вздумай глупить в храме. Уйти тебе не дадут. Ты понял?

— Угу, — говорю я, чувствуя на щеке капельки слюны.

— Ты узнаешь его?

— Откуда? Говорил же тебе: он сам меня узнает.

— Наступишь мне на ногу, когда он подойдет. Два раза.

— Помню.

— Веди себя так, словно меня нет.

— Хватит, — говорю я сердито. — Сколько можно? Если ты в чем-то не уверен, давай вернемся.

Я вытираю со щеки слюну и раздраженно отстраняюсь. Я что ему — железный, каменный, бетонный, кирпичный? Египетская пирамида, что ли? И когда только настанет конец? Знал бы кто-нибудь, как я устал.

А Петкова все несет. Он не может или не хочет остано­виться. Слова выскакивают из него, стертые, не имеющие смысла. О чем говорить, если все решено? Если все, до са­мой последней запятой, обговорено еще там, на вилле? Я вы­страиваю глухую стену, отгораживаюсь ею и пытаюсь жить сам по себе — шевелю пальцами в ботинках, отогревая ноги, считаю штопки на плате крестьянки.

— Вставай, бай-Слави! Пересадка… Живее!

Стена, воздвигнутая с немалым трудом, рушится, и я, под­нявшись, двигаюсь к выходу. .Один из агентов прет за мной через весь трамвай и выскакивает уже на ходу. Прыгает он неловко, подворачивает ногу, и Петков, услышав вскрик за спиной, не оборачиваясь, рычит:

— Болван! — И ко мне: — Не отставай, бай-Слави.

— Бай-Слави! — толкает меня в бок Петков. — В храм вайдем вместе. Не забудь снять шапку и перекреститься.

— Без креста нельзя?

— Хватит!

Рука Петкова, просунутая под мой локоть, сигналит, что пора подниматься. По зыбкому полу мы идем к задней пло­щадке, и я рассматриваю темные от грязи планки настила. Между ними поблескивает монетка. Я нагибаюсь, поднимаю и, зажав в кулаке, кожей пытаюсь определить — орел или решка.

Мы выбираемся на улицу, и сырость темного, непрогрето– го утра заставляет меня задрожать. Площадь перед храмом полна народу, мы вклиниваемся в толпу, нас толкают, бранят; зубы у меня клацают, а Петков что-то говорит мне, но я не слышу, все еще стараясь понять, какой стороной лежала мо­нетка — решкой или орлом.

Ступень. Еще ступень. До разверстой двери храма рукой подать. Оттуда тянет теплом, сладким воздухом хорошо про­топленного жилья.

Служба еще не началась, огни пригашены, и лики святых — темные на темном — прячутся в полутьме. Сотни и тысячи маленьких свечек отражаются в золоте риз. Они горят ровно и спокойно, освещая самих себя, и люди — лица их, одежды, руки — тенями скользят, приникая друг к другу, благост­но призрачные и отрешенные ото всего.

— Свечи, — нервно говорит Петков. — Возьми же свечи!