Александр Гейман - Чудо-моргушник в Некитае

Еще же одним новообразованием в жизни Некитая стало то, что кроткий аббат взялся укрощать дикий нрав громилы Синь Синя. Он освободил его от выездки; ездить тройкой, рек аббат, это обычай одной варварской страны, не то Польши, не то Исландии, а для Некитая упряжки в два рикши вполне достаточно. Так что теперь аббат с утра проводил время на заднем дворе трактира "Клешня", где он пытался обуздать кровожадность вышибалы. Крюшон хотел помирить его с иностранцами Тапкиным и Пфлюгеном, вы ведь помните, как осерчал на них Синь Синь, когда сунулся в комнату аббата и едва не попал в крокодилью пасть. Теперь же аббат Крюшон пытался привить водовозу науку христианской кротости и всепрощения.

- Дружок, - ласково увещевал аббат, - нельзя быть таким злобивцем, надо прощать ближнего своего. Тебя ударят по правой щеке, а ты левую подставь. Господь нас так учил!

- Дык это, - чесал в затылке Синь Синь, - меня ведь трактирщик уволит тогда. Как же я вышибалой-то буду стоять, ежели щеки подставлять стану?

- А ты не гневайся, - наставлял аббат, - вышиби кого-ни-то из кабака да и прости его.

- Дык я-то прощу, а меня бы кто простил, - отвечал водовоз. - Народ такой - с ними покруче надо.

- Ах, ах, - вздыхал Крюшон. - Какой ты неподатливый... Тебе надо научиться разряжать свою ярость. Пойдем-ка на задний двор.

Все четверо, включая послов, выходили из кабака. Аббат спрашивал:

- Голубчик, ты видишь те деревянные воротца, на одних написано "Тапкин", а на других рядом "Пфлюген"?

- Ага, сам писал, - отвечал громила.

- А кто там нарисован?

- Дык на одних воротах этот козел Тапкин, а на других - этот падла Пфлюген.

- Господа, - просил послов аббат Крюшон, - встаньте-ка у этих щитов вот так. Ну, как, дружок - ты все ещё сердишься на этих двух добрых людей, Тапкина и Пфлюгена? Поди, головы готов им своротить?

- Это можно, - соглашался верзила.

- Ай, ай, - снова вздыхал аббат. - Ну, так поди и вымести свой гнев на этих чучелах, - просил он, кротко склонив голову набок.

Синь Синь со зверским лицом мчался к щитам и разносил их в щепу. Щепа летела на бледных послов, однако они героически оставались на своих местах.

- Ну что, голубчик? - остыл? - спрашивал аббат.

- Чего остывать-то, - ухмылялся громила. - Чай, не мороз.

- Какой же ты, братец, злобивец, - сокрушался аббат. - Надо прощать, прощать... За что же ты яришься на этих добрых христиан?

- Дак они, падлы, - объяснял водовоз, - обещали пивом поить дак ни хрена че-то не поят нынче.

- Ах, ах, - снова сокрушался Крюшон, - как же это они... А ты с ними по-хорошему - может, они и сами нальют тебе кружечку-другую. А, сэр Тапкин, как - нальете? Идите-ка, дети мои, - напутствовал аббат паству, - идите в харчевню да угостите этого водовоза пивком.

- По четыре с каждого! - бухал Синь Синь.

- Да не сердите вы его, - увещевал аббат своих подопечных. - Вы же видите, какой он яросердый. Вы с ним помягче - соглашайтесь во всем, ублажайте... Может, он музыку любит - ну, спойте ему что-нибудь, сыграйте... Вы ведь, герр Пфлюген, на гармошке губной играете, верно?

Послы исполняли все сказанное и даже дуэтом пели народную балладу "Дрочилка Артуа", чтобы усладить слух водовоза. Однако же, на следующее утро ярость вышибалы разгоралось снова Бог весть почему.

Все это, однако, никак не могло заглушить звучащий в душе аббата голос странствий. Образ милого графа Артуа по-прежнему стоял перед аббатом, взывая к странствию и исканию. "Линять, линять пора!" - зудела мысль в голове Крюшона. Он жестоко раскаивался. "Я тяжко согрешил, - думал аббат (утрата яиц осуждается орденом иезуитов как один из тягчайших грехов). Теперь я должен потрудиться, дабы искупить свою вину". На приемах он тяжело вздыхал.

- Вы сокрушаетесь о безумствах этого любострастца Луи? - участливо осведомлялся государь.

- Ах, нет... - шептал аббат.

- О судьбе несчастной Европы?

- Увы, нет...

- О святом графе Артуа? - проницательно спрашивала государыня.

- О, да, да, о нем в особенности... Ваше величество! - признался аббат. - Я чаю разыскать своего святого соотечественника. И, так я дерзаю уповать, за святость его Господь не откажется выполнить ту просьбу, с которой я хочу обратиться к своему другу графу Артуа. Я чаю вернуть свои пропавшие яйца... Может быть, после моления этого подвижника явится Сен-Пьер и скажет: Аббат! Возьми назад! - ты заслужил их! - и с ласковой улыбкой протянет мне мою пропажу.

Аббат скорбно вздохнул. Император почесал в затылке.

- Ну, ты прямо... А зачем они тебе?

- Надо, - отвечал аббат с кроткой улыбкой.

- Но ведь тебе же все равно не положено ими пользоваться? - удивился император.

- Ах, ваше величество, - сообщил аббат, - устав нашего ордена строжайше осуждает утрату яиц аббатом, особенно если он француз. Это грех-с.

- Ну, не знаю что и сказать, - развел руками император. - Я бы лучше живот этой зверюге вспорол или от барана себе пришил... А как ты думаешь заслужить назад свои яйца?

Аббат Крюшон не затруднился:

- Очень просто, ваше величество, - я буду проповедовать христианское учение. И за мой подвиг миссионера, - аббат всхлипнул, - за мой труд на ниве Господа моего Он, по неизреченной милости Своей, - аббат снова всхлипнул, - колбаса мой сентябрь... килда с ушами...

Император, сострадая, тоже всхлипнул:

- Ну, ежели так... А ты бы хоть рассказал, что же ты проповедовать-то будешь?

- Ах, ваше величество, я буду учить евангельским заповедям. Это исключительно проповедь добра, весьма, кстати, полезного для властей и государей. Надо, - открыл аббат, - любить Господа своего, а ещё ближнего своего, а ещё соблюдать, что велено.

- А что же велено-то?

- Не укради, не убий, не прелюбодей, - и аббат перчислил все заповеди, сопроводив их вставками из Нагорной проповеди и иных мест евангелия.

Весь двор принялся озадаченно переглядываться. Император скреб затылок и разводил руками в сильном затруднении. Наконец он заговорил:

- Оно не жалко, конечно, читай свои проповеди... Только вот загвоздка - тебе ведь грешники нужны, чтобы их вразумлять? Так кого же ты наставлять будешь - у нас ведь в Некитае никто заповедей не нарушает.

- То есть как так - не нарушает? - возопил изумленный и раздосадованный аббат. - Никто не крадет, не грабит, чужую жену не это... ля-ля?..

- Дык так оно, - виновато развел руками государь. - Которое уже тысячелетие.

- И брат не судится с братом? И никто творит себе кумира? И...

- Да, да! - хором подтвердил двор.

Аббат заморгал - затруднение пришло с той стороны, откуда он ждал менее всего. Да, с этими язычниками ухо надо востро!..

- Ну, а вот насчет "не прелюбодей", - наконец заговорил он. - Вот её величество, скажем...

- Э, куда хватил! - засмеялся император. - Да ведь женка-то моя как раз христианка, с самого вашего Рима католичка. Ты что же - снова её будешь в христианство обращать?